— Ты виновата только в одном, — сажусь перед ней на корточки, снизу вверх заглядывая в лицо.

Щурится зло, ожидая, что буду отчитывать за опрометчивый побег, но я только качаю головой:

— Молодость. В ней твоя слабость и сила. Так же, как и у Рейнара Гарнье.

Имя неудавшегося насильника действует на Повилику подобно пощечине, она вскакивает, возвышаясь надо мной, трясет головой, пытаясь прогнать жуткие воспоминания, а затем резко отворачивается, обхватив себя руками.

— Ты был прав, — выдает едва слышно, в мыслях вновь и вновь переживая недавний кошмар. — Он — чудовище. Садовник.

— Нет, я заблуждался, — после секундного замешательства обнимаю ее за плечи, притягиваю к себе и шепчу в спутанные волосы, перемежая сказанное вслух с мысленными образами:

— Вкус и запах вина не показался тебе знакомым? — получив отрицательный кивок, возмущенно хмыкаю. — Потрясающее невежество. Традиционное приворотное зелье, известное всем ведьмам, усиленное повиликовым соком и сваренное на щепе упокоившихся братьев. Один из первых удачных экспериментов Садовников с нашим «сырьем». Оно должно было подействовать на вас двоих, но ты едва пригубила бокал и, вдобавок, под завязку за эти дни накачалась антидотами от Халлербоса. Иначе не бегала бы от своего полюбовника по парку, а постигала с ним все прелести телесной близости на мягком ковре.

Последние слова отдают в моем горле горечью. Представлять Клематис с другим отчего-то неприятно. Девчонка в унисон моим мыслями с отвращением дергает плечами.

— Не хочу, — мотает головой, твердя уже беззвучно: «Не хочу его, хочу тебя…» и сама пугается шальной непрошенной мысли. Но я не позволяю отстраниться — опрометчивое сиюминутное желание отзывается и в моем теле. Вот только это неправильно и несвоевременно — хуже нет стирать одного другим, наутро оба сольются в единую мерзкую грязь, которую не соскоблить с тела, не выполоскать изо рта и не вытравить из души. Знаю, помню, проходил многократно — в тщетных попытка забыть Тори я был с распутными и нежными, продажными и благородными, едиными лишь в одном — никого из них я не любил.

Но эту невинную дуреху хочется уберечь — от ошибок, которые совершал в прошлом, от боли, которой достаточно на сегодня, и от сожалений завтрашнего дня, которые неминуемы, уступи я сейчас желаниям, а не разуму.

Чертовка накрывает мои ладони на плечах своими, выгибается, подставляя шею и трется ягодицами, призывая первобытное мужское начало. Так не пойдет! Эта провокаторша растревожена вихрем путанных эмоций и не ведает, что творит. В ее крови адреналин, жаждущий замещения, в ее сознании боль, принимающая яд за лекарство.

— Сначала ванна, — говорю, поражаясь хриплости голоса, и почти невинной лаской едва задеваю округлую грудь, расстегивая первую из уцелевших пуговиц на блузе. В ответ Клематис шумно вдыхает и напрягается.

Произношу вслух, лишь бы только отвлечься от откровенных образов, вспыхивающих в беспокойной девичьей голове:

— Граф потерял осторожность и терпение. Уверен, все произошедшее связано: сначала твоя тетка, воскресшая после тридцати лет небытия, затем попытка похищения матушкой Роуз твоего брата, ограбление библиотеки и пропажа дневников Арчибальда, и вишенкой на торте — внезапное явление наследника, жаждущего немедленного соития.

Пуговицы блузки поддаются мне одна за другой, от случайных касаний кожа покрывается мурашками, а юная Повилика розовеет смущением. Мы отражаемся в зеркале, постепенно запотевающем от поднимающегося из ванны горячего пара.

— Маттео Кохани, которого я знаю, осторожен и дальновиден. Привлекать лишнее внимание и вызывать подозрения ему ни к чему. Сейчас же все действия и решения, точно в состоянии аффекта или паники. Но что изменилось?

Под этот адресованный самому себе вопрос аккуратно освобождаю Клематис от разорванной блузы, оставляя в кружеве белья. Цветок на плече пламенеет, утратив и намек на белый цвет — горит огнем ярости, страсти и грядущих свершений. Не удержавшись, трогаю лепестки беглыми легкими поцелуями, точно проверяю, вправду ли они горячи на ощупь.

— Граф хотел, чтобы я нашла тебя и остановила. Но не уточнил, как именно, — мисс Эрлих принимает предложенные мной правила.

— А ты хочешь меня остановить? — звучит двусмысленно, учитывая, что мои руки уже скользят по талии к застежке ее джинсов.

— Даже если захочу, вряд ли сумею, — позволяет молнии скользнуть вниз, а заклепке покинуть петлю, — ты слишком силен. Мне за всю жизнь не светит.

— Путы, которыми ты стреножила Гарнье, что это было за растение? — опускаюсь на колени, стягивая с нее штаны, оставляя тонкий треугольник черного шелка последним прикрытием, разворачиваю к себе, разглядывая разбитые колени, дую на ссадины, аккуратно раскрывая края ран. Вопросительно поглядываю снизу вверх — жду ответа.

— Плющ, вроде, — отвечает едва слышно, пунцовая от стеснения, всем существом ждущая и боящаяся моих ласк.

— Уверена? — припадаю к глубокой царапине губами, вытягивая поцелуем занозу. Повилика вцепляется мне в плечи, почти теряя равновесие.

— Там было темно…

— Это был клематис, — поднимаюсь, оказываясь на полголовы выше. Она трогательно вздергивает подбородок, ища мой взгляд. — Залезай в воду, надо смыть грязь.

— Прямо так? — откидывает назад длинные волосы, словно я еще недостаточно оценил ее прелести. Тонкая, ладная, в кружевных лоскутах, которых во времена моей молодости не хватило бы даже на носовой платок. Неопределенно киваю, старательно гася непотребные образы, где мои пальцы рвут ткань, впиваются в податливое юное тело и отдают его власти лихорадящих ласк.

Повилика ухмыляется — хищная улыбка на чумазом заплаканном лице, проступивший родовой оскал поколений паразитирующих ведьм, для которых мужчина — не более чем средство выживания. И даже в этом нежном алеющем кровоточащими ранами цветке проглядывает природная суть моих оплетающих сестер. Мисс Эрлих медленно заводит руки за спину и расстегивает лиф, а затем спускает с бедер тонкие трусики.

Я закрываю глаза, призывая в помощь слепоту и демонов импотенции, потому что выдержать испытание вожделением выше моих сил. Слышится тихий плеск и милостивое:

— Можешь смотреть.

Ох, мисс, у этой игры только один финал! Отворачиваюсь, якобы в поисках мочалки или губки и продолжаю гнуть свое:

— Ты вновь вырастила клематис, в этот раз за считанные минуты. Рейнара остановили твой страх и отчаяние, опутавшие его прочными стеблями, ну и целый флакон отрезвляющей росы. Заметила, что он пришел в себя?

Сажусь на бортик ванной и принимаюсь намыливать грязные девичьи ладони.

— Нет, он преследовал меня, хотел догнать и…

— Чуть не разрыдался, когда понял, что натворил, — заканчиваю картину, с неприязнью вспоминая выражение побитого щенка на смазливой физиономии доктора искусств.

— Но у него на груди тату, это ведь знак садовника? — подается вперед так, что сквозь белую пену проглядывает обнаженная грудь.

Приходиться взять щипчики для ногтей, чтобы лишить