— Больше ты не разрушить ни одной жизни!

Сказав это, посетитель засовывает руку в принесенный с собой портфель, и через секунду в ней оказывается огромный пистолет. Раздаются шесть выстрелов подряд, и лицо бонвивана в золотых погонах превращается в кровавую маску… Примерно так мог бы выглядеть акт мести, если бы он состоялся. Конечно, немного театрально, но вполне пригодный план покушения.

Но как человек, всецело принадлежащий миру искусства, Кармен направил всю свою энергию не на техническую, а на драматургическую сторону дела. Объявив всем о своем намерении уничтожить обидчика и расписав друзьям в деталях свой план, режиссер через некоторое время передумал в старомодном стиле жертвовать собой ради чести, а просто пожаловался Иосифу Виссарионовичу. Так родилась знаменитая впоследствии резолюция генералиссимуса: «Вернуть эту дуру Кармену. Полковника Сталина посадить на 15 суток»…

Нефедову искренне стало жаль этого слабого человека, которого принадлежность к семье вождя придавила непосильным грузом. Кожа на лице у генерала имела болезненный синюшно-зеленоватый оттенок, под его блуждающими глазами залегли темные тени. Несмотря на постоянно мельтешащий вокруг него хоровод псевдодрузей-прихлебателей, многочисленных жен и любовниц, которые его просто использовали, на самом деле это был очень одинокий и слабохарактерный тридцатилетний мужчина с несозревшей душой подростка.

Все его угрозы и громкие обещания были всего лишь попытками казаться сильнее, самостоятельнее, чем он был на самом деле. Отец несколько раз отстранял сына от командной работы, отбирал и возвращал законным мужьям соблазненных им чужих жен. Конечно, избалованному с детства пацану не могло нравиться, что его — генерала, успешного обольстителя, фактически ставят в угол за провинности. Ему давно надоело быть принцем при самодержавном родителе. Василий мыслил себя самостоятельной фигурой. Рисуясь перед собутыльниками, мог грозиться: «Дам интервью иностранным корреспондентам о положении дел в стране, вот отец запрыгает голыми пятками на углях».

При этом те, кто знал его так же хорошо, как знал своего шефа Нефедов, видели, какой ужас этот инфантильный нервный человек испытывает от одной только мысли, что однажды отца может не стать, и одновременно с его уходом рухнет весь привычный мир. Но пока старый Иосиф был жив, Василий хорохорился и грозил кому-то.

— Ничего! Мне бы только аэродром подскока, я им всем покажу!

Борис быстро догадался, что этим «аэродромом подскока» шеф решил назначить его. Как ни был зол царский сынок на неуправляемого подчиненного, он понимал, что без Нефедова ему прямой путь на надежно отрезанную от мира госдачу, куда его собирается упечь под наблюдение врачей отец. Ведь Берия регулярно талдычит на ухо родителю о сыновних запоях. Поэтому Василий с такой надеждой смотрел на мужественный соколиный профиль своего лучшего летчика. Борис невысок, но достаточно широк в плечах, крепок в руках, словно борец, смел до одури. Он бывает неуправляемым, как гуляющий сам по себе уличный кот, часто резок с начальством. Но он бог воздушной войны, перед ним не устоит ни один вражеский ас, не уцелеет ни один бастион…

— Ты прав, Боря, — дружески положив руку на плечо еще недавно опальному офицеру, сказал генерал. — Только такая штрафная бестия, как ты, справится с этим делом. Я уже все продумал…

Вдруг Сталин резко отстранился от Нефедова и удивленно округлил глаза:

— Да ты пьян! Как же ты полетишь?

Сам имевший привычку садиться за руль и за штурвал нетрезвым, Василий Сталин не переносил подобной расхлябанности у подчиненных. Снисходительный к собственным порокам, он искренне считал — «что позволено Юпитеру, не позволено быку».

— Дайте мне пятнадцать минут подышать в кабине через кислородную маску, и я буду свеж, как летнее утро, — заверил начальника Нефедов.

Про себя же Борис еще раз отметил: за то короткое время, что они не виделись, глаза у шефа стали совершенно безумные, неестественно бегают, а пальцы дрожат. Нефедов постарался успокоить Василия, убедить, что все будет хорошо. Он уже чувствовал привычный кураж: упругую легкость в мышцах, приятное волнение в груди. Нескольких суток тылового безделья хватило сильному, тренированному организму, чтобы отдохнуть от фронтовой работы и соскучиться по любимому делу.

— К вечеру вернусь с победой на лихом коне, — пообещал Борис генералу, игриво добавив: — А вы пока прикажите приготовить шампанское, паштет из гусиной печени и приятное общество для легкой остроумной беседы. Смокинги и вечерние платья для приглашенных на вечеринку в честь моего возвращения обязательны…

Далеко не всем людям в жизни везет с профессией. В авиацию тоже, бывает, приходят по ошибке или стечению обстоятельств. И тогда самолет может стать для вынужденного против желания летать на нем человека орудием пытки, объектом фобии, от одного вида которого появляются неприятные ощущения внизу живота — там, где живет страх. Но если ты летчик от бога, то получая в свое распоряжение, пусть даже всего на один полет, интересную машину, ты чувствуешь себя мальчишкой, дождавшимся, наконец, от родителей давно обещанного велика. Борису не терпелось поскорее занять место за штурвалом «Москито» и запустить его двигатели. Отдавая распоряжения снующей вокруг самолета команде механиков, Нефедов нет-нет да и ласкал взглядом с восторгом и нежностью стремительные обводы доставшегося ему на сегодня красавца.

Между тем воздух сгущался, как перед грозой. Синоптики советовали отложить полет, но времени ждать уже не было. Необходимо было срочно идти ва-банк.

Борис собирался лететь в одиночку, самостоятельно справляясь в пути с обязанностями штурмана и бомбардира. Поэтому он попросил техников все необходимые ему кнопки и тумблеры вывести к пилотскому сиденью.

По приказу Нефедова с самолета демонтировали все лишнее, включая защищающую пилота со спины бронеспинку. Механики как на сумасшедшего смотрели на летчика, который выбрасывал из кабины в нижний входной люк уложенный парашют (если у тебя целых два мотора, то парашют — излишняя роскошь), укладку с аварийными принадлежностями; приказывал снимать кресла штурмана и бомбардира, радиоаппаратуру. Предстояло рассчитать каждый грамм «боевого веса», чтобы взять с собой в дальний полет максимум топлива и боеприпасов.

— Ты часом не в рубашке родился, коль бронеспинка и парашют тебе не нужны? — спросил летчика механик в промасленном синем комбинезоне и защитного цвета широкополой панаме. Его бронзовое от азиатского загара лицо было изъедено оспой. Эти рубцы напоминали симптомы проказы. Глядя на него, Борис вспомнил однажды виденного им в годы работы гражданским пилотом странствующего дервиша, чей лик был страшно обезображен этой болезнью. Дело было в ауле, затерявшемся на границе великой среднеазиатской пустыни и гор.

— Что-то в этом роде, — усмехнулся в ответ Борис, понимая, что механика интересует, все ли нормально у него с головой. — Согласно семейному преданию, свой первый полет я совершил, будучи трех дней от роду, когда моя матушка, урожденная баронесса и институтка,[40]выронила меня, лишившись чувств, при виде явившегося забирать ее из роддома мужа-кавалергарда без штабс-капитанских погон, но зато в кожанке красного военлета. И хотя на службе у Советской власти отец заслужил два ордена Красного Знамени, матушка часто говорила ему, что от порядочного человека в нем остались лишь гусарские шпоры.