от перестегивания камзола, на котором кто-то ошибся пуговицами, и вышла в проход.

— Милослава, — сказала я, потирая лоб.

Парень натянул улыбку и кивнул. Ну да, теперь я больше на убитую трудом прачку похожа, чем на матрешку. В измятой шитой тунике, обережными обвесами, и с бантом на голове…

— Васильевна, я помню, — сказал он и принялся расстегивать рубашку. — Как тут у нас успехи?

— Нормально. С костюмами почти закончила. Блузы шелк готовы, сейчас пойду к “ювелирке”, там черт ногу сломит, можете браться за домашний текстиль.

— Отлично, это я люблю, — сказал он, закидывая свою измятую рубашку на вешалку.

Со стороны мы наверняка похожи на парочку осовремененных убитых трудом пахарей. Картина маслом: “Жатва двадцать первого века”!

Я вернулась к костюмной вешалке, закончила с камзолом и занялась сортировкой кокошников. Сегодня на приемке удалось оценить только штук десять, и все они были один другого краше, но сейчас в руки попадались действительно выдающиеся вещи, один из гребней даже напомнил мне Есин сарафан, и сердце подсказывало, что это одних рук дело. Опять ручки гребни, тамбовские кресты и хрусталики на серебряной нитке. Потрясающая работа, жаль у меня мама не такой выдающийся рукодельник, и таланты у меня скорее от отца, ведь тогда не лепили бы на меня обереги размером с голову.

— …ти Гамаюн. Птица веща-а-ая…

Я замерла и прислушалась.

–..воспой Гамаюн на белой заре-е, на крутой горе. Через море раздольное, через горы высокии-е…

Руки покрылись мурашками. Поет! Еще один музыкант не на ту дорожку встал, и сдалась ему эта бухгалтерия, талант же! Воздух вокруг будто завибрировал, через слово я даже улавливала гусли, которых здесь по понятной причине быть не могло.

Когда-то у меня была мысль идти в консерваторию, как Третьяк, но маме эта идея не нравилась. “Не бабское дело.” Может и не зря, ведь музыка хоть и хорошо, нравилась мне не так, как шитье. Да и заниматься ей надо все свободное время, Треня поначалу с балалайкой в руках даже спал.

— Не слышу! — прикрикнул Илья.

— То летела Гамаюн, птица вещая. Со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая, — спохватилась я.

За песни мне как-то не доплачивают! Раскомандовался. Привычка уже?

— Как у реченьки быстрой Смородины, у бел-горюч камня Алатыря, во зеленом садочке на яблоне, Гамаюн-птица присаживалась, — еще громче запел Илья Всемилович.

Волосы на голове начали вздыматься. Песня отражалась от голых стен, сливалась с мимолетным туманом под потолком и разливалась по всему складу. Да по нему консерватория плачет, такой обволакивающий бас, что я бы на слух дала этому мужику лет пятьдесят, но никак не плюс-минус тридцать.

Я подпевала и даже не сразу заметила, что уже цепляю вешалки на стойки в такт. Даже самая простая песня несет в себе недюжую силу, особенно, когда исполняется с душой, а здесь и надрыв самый настоящий. Ночной, хриплый от усталости и давящего на мир перерождения. С песней сразу стало легче, ведь ночевать на складе в Карачун занятие мало приятное, не говоря уже, что я круто сглупила, когда начала с шелка и оставила много килограммовые кокошники на десерт.

— Ничего не скрою, что ведаю…

Песня закончилась, но струны внутри продолжали звенеть и переливаться. Я знала немало песен, но все они были больше мужскими, а все что предлагали исполнять женщинам было слишком уж частушечным, и обязательно о суженом-ряженом. В голове тихо отзвенело и уши будто заложило.

Я огляделась. Свет горел по-прежнему ярко, возня на другом конце складского помещения и не думала заканчиваться, а с песней все равно было как-то спокойнее. Давно же я не пела… Надо бы вспоминать, глядишь, и строчка стелиться будет.

Я набрала в грудь побольше воздуха и тихо запела:

— Качнет колыбель тихо дрема Ночница. Коснется лба нежной рукой, уставшее солнце все ниже садится, скрываясь за Росью-рекой.

— И месяц уж по небу ходит высоко. Он млад нынче и златовлас, а зори его холодны и далеки…

— Но чем-то похожи на нас.

Кокошники закончились, я села, спрятавшись за объемный стеллаж и просто пела. Впервые за долгое время мне казалось, что некуда спешить, нечего желать и не о чем молить. Все вокруг просто текло, как эта колыбельная, тихо, трепетно и… бредово. Второй час ночи, я сижу в центре города на складе прачечной, мне подпевает какой-то экономист, а все равно казалось, что лучше быть просто не может. Жизнь потихоньку складывается, теперь у меня даже Тиша есть, жаль только также расслабиться рядом с ним не получится.

Тихомир всегда напряжен, собран и речь его слишком далека от песни. Резкая, отрывная, она волнует, будоражит, заставляет думать и взвешивать каждую букву ответа. Параллельно приходится контролировать внутренний мир, который он слишком хорошо чувствует.

Я уронила голову на руки. Лучше бы не знала о его чуйке, жить было бы спокойней. Вечером воскресенья вернулась домой выжатая, как видавшая виды половая тряпка. Два дня практически непрерывного свидания, оказывается, тот еще труд.

— Там хитрые змеи, там вещие птицы… Там люди без песен и глаз.

— Они под полой прячут души и лица…

— Но чем-то похожи на нас.

Я глянула на часы. Пора бы закругляться, спать осталось всего ничего, к рассвету нужно успеть на набережную в первых рядах. Голова упала на холодную стену. Долго там ему еще?.. Пойти помочь скатерки складывать? И надо же так уважать своих клиентов, теперь даже гордость берет, ведь я, можно сказать, хоть на денек, но стала частью этого семейного коллектива.

— Там дивные дивы, да щедрые нивы, — тихо пел Илья. — Любовь и красу берегли, чтоб снова рождались благи и счастливы.

— Все дети славянской земли…

Вибрация смартфона врезалась пилой в уши, я дернулась и чуть не слетела со стула, перехватывая подлетевший смартфон на лету:

— Алло!

— Утро доброе, — шепнул Третьяк. — Мила, если ты сейчас не занимаешь территорию на набережной, они сожгут тебя вместе с кругом Коляды…

Чего?..

Я оторвала трубку от лица и глянула на время.

— Твою… — взвыла я.

— И твою в том числе. Молись, Милослава. Тут генералкой не отделаешься. Мы только проснулись, я сказал, ты уже ушла.

Треня положил трубку. Время семь двадцать.

Я подскочила и ломанулась сквозь вешалки. Илью Всемиловича удалось найти на полу, подпирающим стену. Он спал со скатертью в руках.

— Илья! — заорала я.

Парень дернулся и чуть не упал. Он сначала испуганно уставился на меня, потом на свои часы и подскочил:

— Бегом! Одевайся! — заорал он и кинулся в зал приемки.

Я трясущимися руками забросила скатерть на вешалку и выбежала следом.

— Оставь! —