благодарность. Но природа так устроена, что боль проходит, а вместе с ней и благодарность. Я мог бы перечислить их имена, я и сейчас помню их всех. Молодых мужчин и старых. Единственная женщина среди них. Её муж был вязальщик мётел, но его я в тот день не видел. А ведь он мог бы пригодиться. Прутья хорошо горят. Её звали Агнес. Такое нежное имя, но она не была нежной. У неё родился мёртвый ребёнок, а ведь тяжёлое легче пережить, когда можно в этом кого-нибудь обвинить, и она решила, что её ребёнка убил я. Повитуха тогда послала за мной, а я ничем не смог помочь. И Агнес мне этого не простила. Её голос резко выделялся из голосов других. «Убийца! – кричала она. – убийца, убийца, богоубийца». Я этого не понимал, и никто не мог мне этого объяснить.

На стене напротив окошка, затянутого свиным пузырём, висел крест, просто крест, без Спасителя. Штоффель сам его выковал, из самого твёрдого железа, какое есть, раскалив с порошком из воловьих рогов и с солью, требуется много силы, чтобы такое железо обрабатывать. Я спросил его, почему он взял именно это железо, и Штоффель сказал: «Для господа Бога надо себя утруждать». И теперь на этот крест смотрел Полубородый, и в его зрячем глазу горела ненависть.

– Они меня толкали, – продолжал он свой рассказ. – Снова и снова толкали, и когда я падал, они меня пинали. Вдоль Рорбаха и потом по улицам. Мимо многих домов, куда меня тоже звали как лекаря, но нигде ни одна дверь для меня не открылась. Толпа становилась всё больше, и людям, которые меня держали, теперь и самим приходилось отбиваться. Новоприбывшие не знали, в чём дело, но тоже хотели принять участие…

– Агнес. Мне-то её было жалко, а ей меня нет. У её сына пуповина обвилась вокруг шеи и задушила его. Я ещё пытался вдохнуть ему в лёгкие воздух, но я не Господь Бог. Я только богоубийца.

Когда Кэттерли это услышала, она ещё раз перекрестилась, с испуганным взглядом. Она смотрела на Полубородого, как те люди в башне Хюсли, когда они ещё думали, что он в заговоре с чёртом и вместе со Штоффелем делает гомункула. Мне тоже стало немного не по себе, но я ведь знаю его дольше, чем другие, и я знал: надо дать ему выговориться, тогда уж Полубородый нам объяснит, что он под этим подразумевал.

– Я ещё всё помню, – сказал Полубородый. – Я до сих пор всё это слышу, чувствую и обоняю. Один с вонючим дыханием схватил меня за шиворот, его голова была рядом с моей, и я до сих пор помню, что в то время думал. Корень хрена и семена тмина, думал я, вот что освежает дыхание. Вылечить это его не вылечит, потому что зловоние исходит из желудка, но зато его друзьям больше не придётся от него отшатываться. Мой разум всё ещё давал ответы, как курица продолжает бегать, когда ей уже отрубили голову. Когда человек умирает, он наверняка тоже должен какое-то время исследовать мир, прежде чем обретёт покой.

– Я спрашивал, снова и снова спрашивал, почему они со мной это делают и чего они от меня хотят. И не получал ответа. Один ударил меня в зубы и хотел бить ещё, но другие его удержали. У них был какой-то план, связанный со мной, и они не хотели, чтобы этот план был испорчен.

Тридцать четвёртая глава, в которой Полубородый продолжает рассказ

– Они привели меня к моему дому, – сказал Полубородый, – как приводят жениха к его невесте, с песнями, криками и ликованием. Они привели меня к моему костру. К трём кострам. Я не знал, для кого были предназначены остальные. Не знал и всё-таки знал. Знал это. Знал. Знал…

Он продолжал повторять слова, но голос ему отказывал, и он только шевелил губами, словно в немой молитве. Штоффель что-то шепнул на ухо Кэттерли, и она выбежала и вернулась с кружкой воды. Полубородый взял её, но не пил, он только смотрел на неё, как будто никогда не видел ни кружку, ни воду. Потом он очень медленно наклонил кружку и вылил воду на пол.

– Этим огонь не затушишь, – прошептал он и разжал пальцы.

Кружка выпала, а его рука потянулась вперёд, как будто перед ним было то, что он хотел взять. Рука задрожала и пару раз отдёрнулась. Его глаз был широко распахнут, но я не думаю, что он что-то видел. Не этим глазом, а скорее тем, которого у него больше не было.

Я не могу сказать, как долго это продолжалось. Мне это показалось вечностью, но на самом деле длилось, может быть, не дольше, чем «Аве Мария». Потом Гени уже не выдержал и сказал:

– Давайте-ка поговорим об этом в другой раз.

Он положил руку мне на плечо, чтобы опереться и встать, но Полубородый вскрикнул:

– Нет! Сейчас!

Гени сел, а Полубородый мотал головой туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, как делала корова в хлеву у старого Айхенбергера, я видел однажды, она должна была отелиться, но никак не получалось.

Когда он снова заговорил, его голос показался мне чужим, будто за него говорил кто-то другой или он за кого-то другого.

– Корнойбург, – сказал Полубородый. – Город, такой же, как Эгери. Все такие места одинаковы. Важные люди, неважные люди. Местные, неместные. В Корнойбурге не было фогта, который отвечал бы за порядок, для этого была, где-то в часе ходьбы, крепость Кройценштайн, где герцог держал подразделение солдат. Проклятый Габсбург с его лживой птицей на гербе.

Я видел по остальным, что они не поняли про птицу на гербе, и собирался потом объяснить, что имеется в виду попугай, который умеет говорить и даже мог бы пробормотать хоть всю мессу от начала до конца, если его научить.

– Может быть, – сказал Полубородый, – всё обернулось бы по-другому, будь солдаты в нашем городке. А так пришлось бы за ними бежать, но с этим никто не торопился. А то ведь побежишь – и пропустишь самое интересное. Так же, как здесь никто не хотел пропустить мой судебный процесс. Когда что-то происходит, все хотят поучаствовать. В событии. В чуде. В этом смысле Корнойбург такой же, как Эгери. Люди всюду, как в Эгери.

– И в Корнойбурге важные люди живут вблизи церкви. Не потому, что они набожнее остальных, а потому что они богаче и могут себе позволить такое соседство. У кого нет денег, те должны подыскивать себе место