Оказалось, что она вышла из троллейбуса на две остановки позже, и теперь ей пришлось идти назад через хмурые, скользкие дворы. Один раз ее направили в другую сторону, и большое серое здание, маячившее за жилыми домами, к которому она бесконечно шла по обледенелым дорожкам, оказалось не больницей, а политехническим институтом. Выбравшись к большой дороге, она решила двигаться по маршруту троллейбуса, чтобы не заблудиться. Наконец кто-то показал ей на лесок в глубине сквера, и она опять свернула с большой дороги, на этот раз с успехом.

Большие белые корпуса новой больницы были окружены сиротливыми зимними деревьями. В первом корпусе ей сказали, что информацию о больных дают в корпусе номер три. В третьем корпусе, на краю больничной территории регистраторша, недовольно поглядывая на Маню, долго листала толстый журнал, несколько раз переспрашивая Верину фамилию. Оторвавшись от него, она спросила, кем пациентка приходится Мане, и добавила, что ее уже вряд ли пустят к ней, так как сегодня предпраздничный день с ограниченными часами посещений. Потом она махнула рукой в окно и сказала, что больная Ковалева находится в пятом корпусе, в отделении номер семь гинекологии. При этом она поджимала губы и качала головой.

Только сейчас, когда она убедилась, что Вера жива, Мане стало страшно. Она не представляла себе, какой будет Вера и что она, Маня, скажет ей после того, что случилось в подвале. Ее бросило в жар после всей этой беготни, и она стянула с себя шапку, еще не дойдя до стеклянной двери пятого корпуса. Чтобы успокоиться, Маня остановилась и подставила разгоряченное лицо морозному ветру, а потом, уже не раздумывая, быстро зашагала к крыльцу.

В холле было пусто и пахло щами и болезнью. К Мане уже спешила медсестра и, выслушав ее, послала на третий этаж, предупредив, что сегодня предпраздничный день и часы посещений ограничены. То же самое ей сказала медсестра на третьем этаже, а потом, повздыхав, все-таки разрешила Мане зайти в палату. Маня засунула ноги в большие больничные тапочки и зашаркала по коридору. Дверь одиннадцатой палаты была приоткрыта, и Маня осторожно заглянула вовнутрь. Она сразу увидела Веру, которая полулежала на кровати у окна, привалившись к подушке. Ее рыжеватые волосы были зачесаны назад, а открытое лицо было такое бледное, будто вся ее кровь прихлынула к сердцу, которому она сейчас, видимо, была нужна больше всего. Маня стала лихорадочно соображать, что сказать Вере, но в голову ей лезла только какая-то ерунда вроде поздравления с Новым годом и новым счастьем. Она бы, наверное, так и простояла за дверью, если бы ее не заметила соседка Веры, русская баба с полным макияжем на лице, которая, приподнявшись на локте, закричала:

– Ты чего там стоишь, как сиротка? Проходи давай, мы гостям рады. Ты к Верке? Вер, к тебе тут подружка пришла…

Вера повернула голову, и тут Маня поняла, что больше всего поразило ее в Вере и отчего она не могла придумать ни одного слова, застыв соляным столбом у дверного косяка. Бледное лицо с заостренными чертами и искусанными, в трещинах, губами больше не принадлежало Вере – теперь за ним пряталась чужая старуха, прожившая длинную и страшную жизнь и с высоты этих лет смотревшая на вошедшую в палату молодую девушку враждебно-пустым взглядом. В эту самую черную брешь, пробитую между ними страшными годами, прожитыми Верой за одну ночь, и сгинули все слова, которые она хотела сказать ей.

– Привет, – сказала Маня.

Вера кивнула и сразу отвернулась к окну, теребя между пальцами завязанную на шее бантиком белую тесемку казенной ночной рубашки.

– А к ей сегодня уже батя приходил, – сообщила словоохотливая соседка. – И еще один мужчина, представительный такой, в солидном костюме.

Маня подошла поближе и села на краешек кровати, изо всех сил пытаясь разглядеть в этом странном, юном старухином лице прежнюю нежную и легкомысленную Веру. Ей казалось, что если у нее это получится, то пропасть между ними исчезнет и сразу вернутся все те дурацкие и смешные слова и привычные нелепые глупости, которые они, давясь от смеха, рассказывали друг другу.

– К тебе папа приходил, да?

Больше ей ничего не могло прийти в голову.

– Ага, – неожиданно охотно откликнулась Вера. – Приходил, вон, мандарины принес. Очень расстраивался, что я себя не соблюла, он же меня предупреждал все время. – Вера усмехнулась и опять отвернулась в окно. – А еще Петров наведывался. Долго здесь сидел, я чуть не заснула. А он все сидел и рассказывал, какая у нас замечательная школа, самая лучшая школа в городе с английским уклоном, и какие там учатся замечательные ребята с блестящими перспективами, в общем, новая смена, которой будет гордиться вся страна, и чтобы я не забывала об этом, и что он прожил длинную жизнь и работал в самых разных коллективах, и чего только не повидал на своем веку хорошего и плохого, но больше хорошего, и что я должна понимать, что скоро выпускные экзамены, самый ответственный момент в жизни школы – ведь после них начинается настоящая трудовая жизнь, а некоторые, самые активные и талантливые ученики, пойдут учиться в лучшие вузы страны, и для этого им нужна хорошая характеристика, ну, я ему сказала, что все понимаю, и он наконец отчалил.

– Вера…

– Я выживу, Маня.

Вера замолчала. Лицо у нее посерело от усталости и еще от того, что было скрыто под байковым одеялом и о чем Маня старалась не думать, глядя ей в лицо.

– Вера, – сказала она еще раз и тоже замолчала, беспомощно посмотрев на соседку, которая, повернувшись к ним спиной, что-то двигала на своей тумбочке.

Маня мучительно перебирала в памяти правильные, глубокомысленные и важные слова, которые она вычитывала в книжках, но никак не могла найти хотя бы одного подходящего, чтобы согнать с Вериного лица это равнодушное и чужое выражение, пока Вера, прочитав ее мысли, вдруг сама не сказала: «А пошла ты со своей жалостью…» – и, прикрыв глаза, откинула голову на подушку.

Маня заплакала, уже переодевая обувь. Она долго возилась с молнией на сапогах, как можно ниже опустив голову, чтобы дежурная медсестра ничего не заметила. Но та все-таки что-то учуяла.

– И чего ты хнычешь? Радоваться надо, что все так хорошо кончилось. Оклемается твоя подруга, куда денется, да еще, может, и замуж кто возьмет, вот только рожать, наверное, уже не сможет.

Успокоив Маню, медсестра с чувством выполненного долга опять уткнулась в журнал, а по Маниным щекам все катились слезы, которые она, всхлипывая, утирала рукавом свитера.

Примостившись на заднем сиденье троллейбуса и не глядя на пассажиров, Маня доехала до одной из центральных площадей города. Она перешла на другую сторону и уже стояла на трамвайной остановке, чтобы ехать домой, как вдруг вспомнила об Умнике и сильно заволновалась. Как же она сразу не подумала о нем? Ведь он ничего не знал о Вере, так же как и она сама еще несколько часов назад, когда, бегая по южному микрорайону в поисках больницы, так боялась, что больше никогда не увидит ее. Она обязательно и как можно скорее должна была сообщить ему, что Вера жива и будет жить дальше, несмотря ни на что. Когда-то, в пятом классе, они ходили к нему делать стенгазету, поэтому она знала, что Умник живет за бульваром Ленина, совсем недалеко отсюда.