Пересуды, затихшие в школьные каникулы, возобновились с началом учебного года, когда бывшие семиклассники сели за парты восьмиклассников. Большинство 8-го «а», в котором произошёл инцидент, отказывались учиться в одном классе с «ублюдком», требуя перевести его в 8-й «б». В знак протеста начали бойкотировать уроки. Бойкот, однако, был вскоре ослаблен слухами, будто Гелик пытался изнасиловать Тамару. Шушукались первоклашки, шушукались десятиклассники, шушукались, будто по этому поводу Гелика вызывал комендант НКВД. В один из тёплых сентябрьских дней 1950 года стоял он, бледный, красивый, на деревянном крыльце школы в окружении друзей. С двумя «верными Санчо-Панса» на крыльцо поднялся Андрей. Поравнявшись с Геликом, он во всеуслышание произнёс:

– Что, насильник, торжествуешь?.. Ничо! «Чёрный ворон» тебя ждёт… Скоро загремишь…

– Мы тэбэ знать нэ знаемо, проходь! – не сдержалась Ася и выдала, как приказала. – Хлопцi, я напишу на этого ублюдка в край: крайком Партии, крайком Комсомола и краевое НКВД, но попрошу всех подписаться.

– Бросьте, – попытался отговорить их Гелик. – Защищать немцев никто не будет. Ни в крае, ни в районе. Не хочу, чтоб из-за меня у вас были проблемы. Ничего не добьётесь. Наверху всё уже решено.

– То наше дiло. В школе нас учiлы бороться за правду – будем бороться, якучiлы. Верно, хлопцi?

Писала Ася ночью или после уроков, неизвестно, но вскоре в один из отделов НКВД вызвали её вместе с Тамарой. Они изложили всё, как было, – возможно, даже приукрасили, потому как на другой уже день вызвали их матерей. В большой роскошный кабинет с хрустальными люстрами и ковровыми дорожками женщин пригласили на мягкий диван. Напротив, за длинным столом, сидели люди в погонах, представители райисполкома, райкома Партии, а также директор школы и худенькая «классная» 8-го «а».

Человек в погонах излагал у стола причину внеочередного партийного собрания. Бесцветные глаза служителей власти оставались равнодушными – почёсывали за ушами, рисовали; следили за мухами на потолке; прикрывали лицо, желая скрыть, что дремлют. С широко раскрытыми глазами вслушивались в доклад, не упуская ни слова, лишь две женщины на диване.

Едва докладчик закончил, мать Аси вскочила и разошлась так, что разом проснулись и стены, и люди. Её пытались остановить: «Садитесь, успокойтесь, вам слова не давали», но – не тут-то было.

– Неча мне рот затыкать. Хочу – беру слово. Не хочу – не беру. Я ны в суде. По якому праву нас вызвалы? Мы партейцы – чы шо?.. Я чойсь ны помню, шоб нас у коммунысты прынiмалы. Окопники!.. Зары-ылись! Попряталысь! С дiтмы воюють… А дiтки нашi стоять, як и iх отцы, за правду – защищають хлопця, яко́го чуть ны убыв «ублюдок». И тiки за то, шо вiн нi мец— совэцький, между прочим. Мы в 30-х натерпiлись ны меньше iх; с той тiко разницей, шо нас на каж- ном углу «кулаками» обзывалы, а iх «фашистами». Щас ны тэ время. Страхи, як нас раскулачивалы да высылалы, уйшлы. Время вышибло страхi. Мiнi вжэ ничо не страшно: война отняла усiх. Схинув батько, сын и чоловiк мiй, боевой офицер. Одна радость – доча. За неї горло перехрызу. До Москвы дойду. Тiко троньте її – на вiсь свiт вас ославлю. Ны на робкого напали! – И обратившись совсем другим тоном к директору школы и классной руководительнице, закончила: А вас прошу, пока беды не случилось, этого ублюдка, сына секретаря, пересадить в 8-й «б». Можа, в друхом классе успокоиця. Уберите гниду из класса, а то за него вiзьмусь я – мало не покажется… Лясы точить и слухать, як тут от неча делать в ступе воду тол- куть, мэнi некада, так шо, дорогi партейцы, прощевайте. Пiйшла я. Корову доiть.

Хлопнула дверью и ушла. Тишину всеобщего оцепения нарушила Тамарина мама. Интеллигентная, красивая, она и заговорила интеллигентно, красиво, коротко.

– З. Ф. выразила желания учеников. К ним надо прислушаться. Это первое. Второе… – замолчала, вздохнула и кратко призналась. – Я ведь тоже немка. И признательна З.Ф., что правду о нас сказала. Гелик Германн ни в чём не виноват, а его едва не убили да к тому же пытались ещё и оклеветать.

Что сработало – Асино письмо или выступление Аси- ной матери, – неизвестно, но вскоре «ублюдка» Андрея перевели в 8-й «б», Гелика оставили в покое, а Иду пригласили преподавать немецкий язык в 5–7 классах. Ида была счастлива: деньги давали возможность повысить статус семьи, и она, худо-бедно, могла покупать теперь одежду для себя и детей. Восьмой класс Гелик окончил с хорошими показателями.

Прежде чем уйти в рабочий отпуск, Ида получила от Петра письмо. Первое за все годы. Из наполовину затушёванного треугольника поняла главное: муж соскучился, зовёт её с детьми в Воркуту, ему разрешено воссоединение с семьёй.

Ида была в смятении – не знала, на что решиться. Поговорила с матерью, но Эмма тоже была растеряна. Дня через два они успокоились и тёплой июльской ночью 1951 года, спрятавшись от детских ушей, вышли во двор – поговорить. Уселись на чурбаны, и Эмма полушёпотом попыталась отговорить дочь от дальнего и непредсказуемого переезда.

– У тебя в районном центре денежная работа, и не какая-нибудь – бюджетная. Дети учатся, обрели друзей. Живёте хоть и в саманном домике, но своём. Гелик каждое лето мажет крышу глиной, и в дожди, как у соседей, крыша не протекает. У вас тепло зимою, сухо и прохладно летом. А в Воркуте где жить будете? Там холодней, чем на Алтае.

– Не знаю, мама, но мы будем вместе. Да, повезло с работой. После выселения стало легче, но я устала одна. Гелик вырос без отца, ему 14-летнему, нужна мужская рука. Подростковый возраст – самый трудный.

– А ты в курсе, что он любит Тамару?

– Это детская любовь – пройдёт.

– Не скажи. А если разлука отразится на всей его жизни? Напиши Пете, спроси, почему его сюда не отпускают и где будете жить. Спроси обо всём.

И началась активная переписка. Пётр сообщал, что жить будут в барачной комнате с печным отоплением и водой на улице, что дети будут учиться, что его срок за «контрреволюционное» выступление не подошёл ещё к концу, но за «хорошее поведение» ему разрешено жить в посёлке для вольнонаёмных. Режим стал более мягким; он по-прежнему будет работать в шахте; на руки выдают небольшие деньги, но от голода, как раньше, никто уже не умирает.

Письма Ида обговаривала с родителями, и они дали согласие на выезд. Расставание с внуками было трудным. Провожать подводу, на которой семья уезжала под конвоем коменданта, собрался весь класс. Многие плакали. Гелик подошёл к Тамаре. Заметив, как, слегка улыбнувшись, кивнула мать, он обнял девушку и при всех поцеловал.

– Каждый день буду ждать писем. Будешь писать? – шепнул он ей в затылок.

– Буду. Я люблю тебя.

Он прыгнул на подводу, и кучер стегнул по лошади: «Но-о». Сентябрь 1951-го провожал их хрустальным днём.

– Гелик, пиши! Я надеюсь на встречу! – кричала Ася, ни на кого не обращая внимание.

Не только Воркута

В присутствии коменданта встреча с мужем и отцом прошла сдержанно. Барачная комната ждала. Чисто, тепло. На столе в железной банке из-под консервов красовался букетик полевых цветов. Три железные кровати. Для Гелика. Для Голды. Для супругов. Как только комендант оставил их одних, натянутость исчезла – зашумели, начали распаковываться. Пётр суетливо накрывал стол. Обед, по тем временам, был царский: борщ, жареная рыба, на десерт печенье – овсяное и «Юбилейное».