отвечать на первый в ее жизни поцелуй, не такой, как родственные поцелуи. Сердце колотилось, но душу заливало теплое, робкое чувство счастья. Еще не скоро она станет такой восхитительной госпожой, как Сванхейд, но она может любить своего мужа не менее сильно, чем королева, чем Брюнхильд любила Сигурда…

Осознание этого перевернуло все в ее душе; любовь вспыхнула, как пламя от удара молнии, и все нерастраченные силы юной души устремились в это русло. Все ее смятение, волнение, смутное томление обрело имя, а вместе с тем силу и ясность. Теперь она с радостью пошла бы за Свеном на погребальный костер, лишь бы не расставаться ни на день, сохранить это драгоценное чувство единения.

Но вовсе не жаль, что ей не придется умирать вслед за ним. В кожухе и платке сев на лавку, Вито тихо засмеялась. Перед тем костром у них еще долгая жизнь, полная любви. И от одного предчувствия этой любви во всех ее проявлениях Вито словно бы подросла в эти короткие мгновения.

Глава 6

На другой день после знаменательного пира, ближе к вечеру, в новый дом вселился поросенок. Его провожали всей семьей, чтобы посмотреть, как Свен устраивает его в углу, на груде соломы, с двумя корытами – для корма и воды.

– Будешь тут чисто цесарь в Миклагарде! – приговаривал Свен, хлопая его по гладкому рыжему боку с черным пятном.

– Давай его как-нибудь назовем! – предложил Годо. – Нельзя в таком палатионе и без имени – другие свиньи засмеют.

– Гуллинбурсти?[16] – предложил Альмунд. – Золотая Щетинка! Он вон рыженький, подойдет.

– Нет, нет. Назовем его… Леон! Чтобы уж цесарь так цесарь!

– Константин! – блеснул осведомленностью Альмунд.

– Александр! – сказал Годо.

– Как по-твоему? – Свен, еще почесывая поросенка, повернулся к Вито. – Ты хозяйка, тебе решать.

– Пусть… Леон… – едва дыша от смеха, выговорила Вито. – Другое… очень длинно.

Она задыхалась не только от смеха – ее и смутило, и порадовало то, что Свен предложил ей выбрать имя для порося. Здесь, в их будущем собственном доме, мысль прыгнула вперед – когда-нибудь он вот так же спросит, как им назвать их первого ребенка… А потом второго…

Она постоянно вспоминала вчерашний поцелуй, как будто жила в этом ощущении. И уже томило любопытство – а дальше? Но она не смела взглянуть Свену в глаза, чтобы он не прочитал в них этого.

– Леоном-цесарем нарекаю тебя! – Свен похлопал порося по голове. – Смотри не осрами звания царского!

– Вот такие поросята мне нравятся! – сказал Годо, когда они вышли из дома, оставив Леона «царствовать». – А не те, что среди ночи на приступ ходят.

– А! – На миг задумавшись, Свен сообразил, о чем он, и снова рассмеялся. – Я вам сейчас расскажу! – Он повернулся к родителям и Вито. – Мы пока от переволоки до Булгара шли, был у нас как-то случай…

…Земля буртасов, лежащая по Итилю выше переволоки, оказалась весьма недружелюбной. Не раз на берегу появлялись всадники, а при попытке вечером высадиться стрелы летели из кустов и с гребня берега. На второй вечер русам пришлось при высадке выдержать настоящий бой – темнело, оставаться на воде никто не хотел, а местных было не так много, не более сотни, и удалось их отогнать. Для тех, видимо, появление в их пределах русского войска было неожиданностью, они толком не знали его величины и пошли в бой тем числом, какое сумели быстро собрать.

Но пока одни русы забрасывали сети и разводили костры на отвоеванной луговине, другие ставили вокруг нее огорожу из вбитых в землю кольев и хвороста. Тащили все, что попалось в ближних рощах, – бурелом, ветки, срубленные деревца, вырванные с корнем кусты. Все это навалили и заплели между кольев, так что получилась очень неряшливая стена высотой человеку по грудь или даже больше. Настоящей защитой она служить не могла, но сбила бы порыв наступающей конницы, да и пеших задержала бы до тех пор, пока русы проснутся и возьмутся за оружие.

Так и повелось: огорожу строили каждый вечер, а утром сжигали в кострах, пока варили похлебку из выловленной на заре рыбы. На четвертый или пятый вечер высадка обошлась без драки, и вообще место на вид было дикое – пока подплывали, не видели никаких следов человека. Ни скотины на прибрежных лугах, ни сметанных стогов сена – уже шел сенокос, – ни тем более селений, состоящих из круглых глинобитных построек под грязно-серыми низкими камышовыми крышами. Зато на песке в изобилии виднелись звериные следы – олени, кабаны, туры приходили сюда по широкому спуску на водопой.

Но огорожу поставили, как всегда. Может, буртасы теперь умные, на глаза не показываются, а нападение готовят?

Ночи шли короткие: едва стемнеет по-настоящему, как вскоре опять на востоке тьма подтаивает и вылезает на небокрай заспанная, но румяная и бойкая летняя заря, живо раздвигает занавесь ночных облаков. Молодые отроки вспоминали о Купалиях – или о Середине Лета, или о Кокуе. У разных племен праздник самой короткой ночи назывался по-разному, но суть его была везде одна. Вздыхали: не до игрищ ныне, да и девки все поразбежались. А мысли о девках отроков восемнадцати-двадцати лет не покидали даже после целого дня на веслах, тем более что близко их не видели с самого времени отплытия из Тавьяка, уже… месяца три, да? Не помню… Точно никто не мог сказать: всем казалось, что обратный путь длится уже годы, и странно, что еще ни разу не приходила зима.

Тешате из псковской дружины досталась самая темная вторая стража. Спать ему не хотелось – предутренняя давалась куда тяжелее, и он даже радовался, что скоро Жировит приведет кого-то ему на смену, а он пойдет доспит, положив рядом сулицы и топор. Эх, кого бы помягче иметь под боком в такую ночь – тепло, от лугов веет душистыми травами, остро пахнет из рощи землей и древесным соком. Псковская дружина стояла у самого края стана, где отмель кончалась, упираясь в заросли, и было слышно, как плещет рыба в реке. Вот плеснула… еще… крупная… Вспоминалось, как еще мальчишкой ездил с отцом и братом «лучить» рыбу. Тешата, лет шести или семи, сидел на носу челна, опустив к воде горящую лучину из смолья – смолистой щепы соснового пня. Смолье горит ярко и без треска, не пугает чуткую рыбу. Отец на корме медленно гребет, не вынимая из воды короткого весла, чтобы не булькало, и плывут они тихо-тихо, будто лист. От этого у Тешаты всегда дух