Но получилось всё наоборот. Каждый унес собственный адрес.

– Вам помочь, мисс? – спросила женщина в черном, с веником и огромной шваброй.

Хэдли увидела рядом солдата, уснувшего на каменной лестнице, пилотка упала с его головы на вещмешок. Она покачала головой, поблагодарила женщину неживым голосом и ушла с чемоданом и пакетами.

1948. День благодарения и после

Манхэттен ушла из пансиона, не позавтракав, задолго до назначенной встречи. Она обогнула Музей естественной истории и вошла в Центральный парк.

Вдоль озера она дошла до статуи Ганса Христиана Андерсена и, присев, стала смотреть на детей и белок. На ее взгляд, они были очень похожи. Их тонкие скрюченные пальчики одинаковыми движениями хватали всё и тащили к острым мордочкам. Неужели она в детстве тоже была белкой?

Манхэттен вышла из парка на 5-ю авеню и направилась к 43-й улице.

Она назвала на входе для актеров свое имя и поднялась по указанной ей железной лестнице, замедлив шаг наверху. Умершие актеры смотрели на нее из черных рамок на стене, и она чувствовала спиной их взгляды, пока шла к уборным.

У нужной двери уже ждала молодая девушка. Чуть постарше Манхэттен, хорошенькая и умопомрачительно элегантная – в бордовом жакете в мелкую клетку и красных лодочках с бархатными бантиками. Манхэттен поздоровалась. На двери уборной было написано белыми буквами «Ули Стайнер».

Девушка отошла попить воды из фонтанчика. Манхэттен она тоже предложила стакан.

– Хоуп Черчетт. Я приехала из Панксатони. Очень интересуюсь модой и театром. Я добилась этой встречи благодаря моему дяде, он знаком с управляющим театром «Адмирал».

Вежливо улыбнувшись, Манхэттен в свою очередь представилась. У нее вышло короче.

– Вы тоже знаете кого-то в театре? – поинтересовалась Хоуп Черчетт.

Когда Манхэттен ответила, что ровным счетом никого не знает, она явно успокоилась.

Дверь уборной открылась, и появилась моложавая женщина лет сорока. Ее рыжие волосы были собраны на макушке в пучок, похожий на маленький костер. Она впустила девушек. Лицо у нее было дружелюбное и приветливое.

– Ули? – позвала она. – Вот и наши кандидатки.

Манхэттен чуть отстала, пропустив Хоуп Черчетт вперед. Из-за ее спины она увидела, как повернулся на стуле Ули Стайнер. Дракон цвета бронзы на его халате точно вписался в рамку лампочек на зеркале уборной.

– Уиллоуби? – обратился он к рыжеволосой женщине. – Давайте выберем вместе, хорошо?

Взгляд его черных глаз едва скользнул по Манхэттен и надолго задержался на безупречной фигурке Хоуп Черчетт. Стоя в сторонке и прячась за очками, Манхэттен смогла без помех рассмотреть великого человека.

– Уиллоуби, – сказал он, – наша главная костюмерша. Ей и решать, с кем в дальнейшем работать.

Было, однако, очевидно, что не от одной Уиллоуби будет зависеть решение, Ули Стайнер тоже внесет свою лепту.

– Кто вы? – спросил он.

– Хоуп Черчетт.

– Манхэттен Балестреро.

Он рассмеялся звучным смехом актера и театральным жестом провел рукой по своей напомаженной шевелюре, не сдвинув с места ни одного волоска. Под тонкими, черными-пречерными усиками белели зубы – длинные, крепкие, хищные.

– Вы слышали, Уиллоуби?

Он потер ладони. Раздался сухой, резкий звук, словно зашуршала бумага.

– Меня не волнует, как вас зовут, будь вы хоть Хоуп Черчон, хоть Манхэттен Белеццо. Начнем сначала. Мисс, вошедшие сюда, кто вы есть на самом деле?

– Я выпускница Школы живописи Ширли Моретти, – затараторила Хоуп Черчетт. – Этим летом я стажировалась в «Сакс», в отделе… э-э, хм, в общем… женских корсетов.

– О, – округлил он рот, вновь лениво поворачиваясь к зеркалу, в котором ему было лучше их видно – точнее, лучше видно гармоничное сложение мисс Черчетт, – я и не знал, что бывают мужские корсеты!

И актер, казалось, погрузился в глубокое раздумье. Манхэттен готова была поклясться, что он с трудом сдерживает смех.

– Я хочу сказать… – пробормотала в растерянности Хоуп Черчетт.

Отражение Ули Стайнера смотрело на нее, как смотрит взрослый кот на полугодовалого котенка. Рыжая Уиллоуби напомнила о себе тихим вздохом.

– Ули… – почти шепотом произнесла она с укоризной.

Он не обратил на нее внимания и продолжал с деланой и какой-то усталой любезностью:

– Итак. Кто же вы в точности, мисс?

– Девушка, желающая всей душой работать в волшебном мире театра! – нашлась Хоуп Черчетт, к которой вернулось красноречие, самообладание и все заученные штампы.

На лице Ули Стайнера проклюнулась улыбка, такая же тонкая, как его губы. Он внезапно развернулся к Манхэттен. Та напряглась. Впервые с тех пор, как они вошли, он обратил на нее внимание. Его зрачков было почти не видно в совершенно черных радужках.

– А вы? Вы кто?

Ее захлестнул самый настоящий гнев от этого комедиантства. И в то же время она удивилась, какое странное чутье побудило этого человека задать именно ей такой вопрос. Что бы с ним было, ответь она правду: «Я та девчонка, которой ты влепил затрещину у театра „Бижу“ четырнадцать лет назад»?

– Я не знаю, – сказала она вслух. – Но наверняка я кто-то, ведь вряд ли никто.

Ули Стайнер помолчал. В черных глазах внезапно искоркой блеснул интерес.

– Во всяком случае, этот кто-то застегнут на все пуговицы, – произнес он.

Она машинально потянулась к воротнику пальто, но вовремя опомнилась и заставила себя выдержать его взгляд. Он отвел глаза первым.

– Уиллоуби? Что вы думаете о наших юных соискательницах?

– То же, что и вы, полагаю, – спокойно ответила Уиллоуби.

Пока Уиллоуби в свою очередь расспрашивала Хоуп Черчетт, Манхэттен наблюдала за Стайнером, который тем временем открыл портсигар из красного дерева и слоновой кости. У него были большие, сильные руки, на запястье под рукавом курчавились густые волоски. Своей элегантностью он был обязан манере двигаться. Ули Стайнер вел непримиримую борьбу с мужланом в себе. Ей вспомнилось первое впечатление от его выхода на сцену вчера вечером: ощущение первобытной силы, обузданной смокингом.

Внезапно Манхэттен захотелось одного: пусть откроется дверь уборной – да поскорее! – и можно будет взять ноги в руки… И дверь уборной открылась.

Даже распахнулась, и вбежал долговязый молодой человек в очках, на вид лет двадцати. В руках у него был вчерашний номер «Бродвей спот».