– Ули! – воскликнул он. – Ты должен это прочесть!

Рукав раздраженно заколыхался пурпурным вибрато.

– Разреши тебе представить мисс Хоуп Черч и мисс…

– Черчетт, – воркующим голосом поправила Хоуп Черчетт.

– Как вам угодно, дорогая Хоуп, – прошелестел Стайнер. – Рубен Олсон, козел отпущения, мальчик для битья, по совместительству мой секретарь.

Он так и забыл представить Манхэттен. Вновь прибывший, ничуть не обидевшись на «козла отпущения» и «мальчика для битья», раскрыл газету на нужной странице и протянул ее Стайнеру.

– Прочти сам, – приказал актер, снова взмахнув рукавами.

Рубен Олсон замялся.

– Я не уверен, что эти дамы…

– «Бродвей спот» – не отчет Кинси, Рубен. К тому же ты так возбудил их любопытство, что, выйдя отсюда, они немедленно купят его и прочтут… Я имею в виду «Бродвей спот».

Улыбка Стайнера была всё такой же по-открыточному тонкой. Он от души забавлялся. Секретарь шумно вдохнул и начал читать.

– «Вчера вечером звезда Бродвея Ули Стайнер в спектакле „Доброй ночи, Бассингтон“ порадовал нас всеми гранями своего поистине колоссального таланта… бла-бла-бла…»

– Там так и написано «бла-бла-бла»? – равнодушно перебил его Стайнер.

Он открыл баночку кольдкрема и тщательно массировал свои широкие пальцы.

– Вот начинается самое интересное: «Жаль, что великий Ули Стайнер выбирает постановки авторов определенно неподходящей ему политической окраски. После пьес Бадда Шулберга и сталинистки Лилиан Хеллман теперь он играет у Томаса Б. Чамберса, известного своей социально опасной деятельностью в крайне левом Синдикате драматургов. Отсюда до вывода, что мистер Стайнер разделяет их склонность к коммунистической чуме, остается один шаг, и нам бы очень хотелось, чтобы он убедил нас этот шаг не делать».

Рубен Олсон с громким хлопком закрыл газету. Стайнер, закончив старательно массировать руки, завинтил крышечку кольдкрема и поднял голову. Он улыбался.

– Это ведь написал не Эддисон Де Витт, нет?

– Нет. Подписано «Уолтер Уинчелл».

– Тем лучше. Не люблю ссориться со старыми друзьями. Уинчелл… плевать я на него хотел.

– Это правда, мистер Стайнер? – вдруг спросила Хоуп Черчетт. – Вы… Вы?..

Ее красивый ротик отчасти утратил свой розовый цвет.

– …коммунист? – сказал он за нее и разразился громовым хохотом.

На несколько мгновений его ослепительные зубы заполонили всё зеркало.

Он встал, взял ее за руку и прильнул к ней долгим томным поцелуем.

– Прощайте, дорогая Хоуп… Я буду сожалеть о вас.

Девушка попятилась к двери.

– Балестреро, останьтесь, – сухо приказал Ули Стайнер.

Рубен Олсон открыл дверь. Хоуп Черчетт развернулась и вышла. Манхэттен успела увидеть, что она сдерживает слезы. Когда дверь закрылась, Стайнер, коротко переглянувшись с Уиллоуби, снова посмотрел на Манхэттен.

– Мы так ничего и не знаем о вас, Балестреро. Кроме того, что вы застегнуты на все пуговицы.

Манхэттен посмотрела ему прямо в глаза. Подняла руку и расстегнула верхнюю пуговицу.

– Мой отец привил мне вкус к театру, – сказала она ровным голосом. – Если он и был коммунистом, то никогда мне об этом не говорил, и мне это безразлично. К тому же мне нужны деньги, а их, говорят, надо зарабатывать.

Уиллоуби тихо усмехнулась. Секретарь шагнул в сторону, должно быть, чтобы лучше ее рассмотреть. Теперь и она хорошо его видела. У Рубена Олсона был некрасивый и подвижный рот. Взгляд его темных глаз оказался хитрее, чем можно было судить по голосу. Он похож на молодого Линкольна, подумалось ей. Умный, а что внутри, не поймешь.

– Можете приступить завтра?

– Конечно, – кивнула Манхэттен.

– Я попрошу Айрин Вайдт подготовить ваш контракт, – сказала Уиллоуби. – Это наш продюсер.

Манхэттен прекрасно знала, кто такая Айрин Вайдт. Рубен снова открыл дверь. Манхэттен протянула руку Уиллоуби, потом, поколебавшись, Стайнеру. Она опасалась поцелуя ручки. Но актеру хватило такта – или чутья – избавить ее от этого унижения, и он лишь пожал протянутую ему руку, как ей показалось, чуть насмешливо, но крепко. Что до Рубена Олсона, он ограничился лаконичным «до свидания».

Выйдя, она почти бегом поспешила за угол улицы. У оружейного магазина остановилась и прислонилась к витрине. Голова кружилась. До нее дошло, что только теперь она начала нормально дышать.

Она пересекла Таймс-сквер и направилась к Пенсильванскому вокзалу. Бегущая строка новостей мерцала в сером свете пасмурного дня на фасаде «Таймс»:

Дело Уиттекера Чемберса: знаменитый журналист, донесший Комиссии по антиамериканской деятельности на своего бывшего товарища Элджера Хисса, утверждает, что последний был также советским шпионом… Кинозвезда Джин Тирни госпитализирована в Голливуде с нервной депрессией…

На углу 33-й улицы Манхэттен замедлила шаг.

Хэдли в своем киоске отпускала пончики двум молодым морякам в белых формах. Манхэттен купила эспрессо в автомате у вокзала – Хэдли кофе не продавала – и вернулась к киоску. Подруга опустила веки, давая понять, что заметила ее. Манхэттен отошла в сторонку, дожидаясь, когда она освободится.

Хэдли с отсутствующим видом обваляла пончики в сахарной глазури. Когда моряки расплатились и отошли, Манхэттен облокотилась на край окошка.

– Дела у тебя, похоже, неважные…

Хэдли натянуто улыбнулась.

– Меня уволили из «Платинума». Мистер Тореска просто сказал, что… работы для троих недостаточно. Двух сигарет-гёрл вполне хватает. Я пришла последней, сама понимаешь.

Манхэттен поняла, что она лжет. По лицу Хэдли всегда можно было обо всём догадаться. Интересно, что она скрывала?

– Ванда дала мне адрес, где требуются такси-гёрлз. Ten cents a dance… – тихонько пропела она с горечью. – Тариф вырос вдвое со времен песни.

– Ты этого не сделаешь! – возмутилась ошеломленная Манхэттен. – Хэдли! Ты потрясающе танцуешь, гораздо лучше нас всех… как ни обидно мне в этом признаться! – добавила она с улыбкой. – Не станешь же ты губить свой талант, чтобы зарабатывать два дайма за танец.

Она вдруг осеклась: ей кое-что пришло в голову.

– Знаешь, я ухожу из «Подковы». Могу поговорить о тебе с Майком Ониеном, это наш хореограф. Ты заменишь меня в кордебалете, это мысль, а? Я скажу ему, что ты танцевала с Фредом Астером. Платят сорок пять долларов в неделю.

Хэдли отвлеклась, чтобы обслужить парня, который попросил содовую, размахивая бейсбольной сумкой. Когда он отошел, она ответила:

– Я не танцевала два с лишним года, Манхэттен. Какая теперь из меня танцовщица?