26 октября 1918 г.

Коктебель

Дорогая, родная моя Мариночка,

Как я не хотел этого, какие меры против этого не принимал — мне все же приходится уезжать в Добровольческую Армию.

— Я Вас ожидал в Коктебеле пять месяцев, послал за это время не менее пятнадцати писем, в которых умолял Вас как можно скорее приехать сюда с Алей.

У меня не было денег — я, против своего обыкновения, занимал у кого только можно, чтобы дотянуть до Вашего приезда. Занимать больше не у кого. Денег у меня не осталось ни копейки. Кроме этого и ждать-то Вас у меня теперь нет причин — Троцкий окончательно закрыл границы и никого из Москвы под страхом смертной казни не выпускают.

С ужасом думаю о Вашем житье в Москве. Надеюсь, Никодим, как всегда, вас спасет.

— Вернее всего, что Добровольческая Армия начнет движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие — это даст мне возможность увидеть Вас.

— Макс Вам все расскажет о моей жизни в Коктебеле. Он мне очень помог во время моего пребывания здесь. (М проч я у него задолжал 400 рублей).

Асю (сестру МЦ. — И. Ф.) видел н раз, но мельком. Она живет в Старом Крыму с Зелинской (см. далее. — И. Ф.). Сняли домик, купили корову и проч.

— Теперь о главном, Мариночка, — знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было — я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте.

Моя последняя и самая большая просьба к Вам — живите.

13- го ноября, Поварская, дом Соллогуба. «Информационный отдел Комиссариата по делам национальностей».

Латыши, евреи, грузины, эстонцы, «мусульмане», какие-то «Мара-Мара», «Энь-Лунья», и все это — мужчины и женщины — в фуфайках, в куцавейках — с нечеловеческими (национальными) носами и ртами…

— А я-то, всегда чувствовавшая себя недостойной этих очагов (усыпальниц!) Расы!

14- го ноября 1918 г, второй день службы.

— Странная служба, где приходишь, облокачиваешься локтями о стол и ломаешь себе голову: чем бы мне заняться, чтобы прошло время? Когда я прошу у заведующего какой-нбудь работы, я замечаю в нем какую-то злобу.

Пишу в розовой зале. Оказывается — она вся розовая. Мраморные ниши окон. Две огромных завешенных люстры. — Редкие вещи (вроде мебели!) исчезли.

15-го ноября 1918 г. Третий день службы.

Составляю архив газетных вырезок, т. е.: излагаю своими словами Стеклова, Керженцева[47], отчеты о военнопленных, продвижение красной армии и т. д. Излагаю раз, излагаю два (переписываю с «журнала газетных вырезок» на «карточки»), потом наклеиваю эти вырезки на огромные листы. Газеты — тонкие, шрифт еле заметный, а еще надписи лиловым карандашом, а еще клей, — это совершенно бесполезно и рассыплется в прах еще раньше, чем это сожгут.

Здесь есть столы: эстонский, латышский, финляндский, молдаванский, мусульманский, еврейский и т. д.

Я, слава Богу, занята у русского.

Каждый стол — чудовищен.