Настоящей угрозы голода в Петербурге XVIII в. никогда не существовало, но временная нехватка зерна и постоянно растущие цены на хлеб несколько раз заставляли правительство принимать меры[351]. До конца 1760-х гг. не только петербуржцы, но и жители сельских районов губернии всё зерно покупали в столице. Зависимость крестьян от города в приобретении семенного зерна – явление нередкое в Европе начала Нового времени – могло создать для города серьёзные проблемы. Если бы крестьянам один год не удалось раздобыть достаточно зерна для посева, то в результате недород мог привести к гораздо более опасному положению на следующий год. Даже в относительно изобильные годы обыкновение крестьян из сельской местности покупать зерно в Петербурге рассматривали как причину роста цен на зерно в городе. Поэтому в 1766 г. петербургский генерал-квартирмейстер князь А.А. Вяземский запретил крестьянам закупать зерно в городе[352]. Он руководствовался стремлением приучить их к самообеспечению и таким образом добиться, чтобы губерния производила достаточное количество зерна. К 1776 г. эта политика оправдала себя и позволила отпустить ранее регулируемые хлебные цены, предоставив их диктату рынка. С тех пор государство уже редко вмешивалось в эти вопросы, как, например, в 1786 г., когда неурожай во всей стране вызвал временную нехватку хлеба в столице.

Четвёртым природным бедствием, грозившим городу, были инфекционные болезни. В конце 1769 – начале 1770 г. отряды русской оккупационной армии в Молдавии и Валахии подхватили бубонную чуму. Болезнь быстро, до конца лета, распространилась с юга до Киева, а к концу 1770 г. уже появилась в Москве. Несмотря на усиленные старания властей искоренить чуму, в Москве началась тяжёлая хозяйственная разруха, крупные людские потери и свирепые чумные бунты[353]. Гораздо больший успех принесли строгие правительственные меры к недопущению чумы в столицу на невских берегах.

В конце июля и августе 1771 г. поступили донесения о случаях подозрения на чуму в окрестностях Пскова и Новгорода, посеявшие страхи в столице. В любой момент множество государственных служащих, въезжающих и выезжающих из города, тысячи рабочих-отходников, тонны товаров из глубины России, предназначенных на экспорт или для потребления в самом Петербурге, могли послужить переносчиками инфекции и вызвать здесь такую же страшную эпидемию, как в Москве. В третью неделю сентября были введены в действие строжайшие ограничения для защиты столицы. Прежде всего внимание сосредоточили на перемещении денег, почты и людей, потому что все были убеждены, что болезнь передается при личном контакте. Товары дезинфицировали при помощи дыма, огня и уксуса, а людей, прибывавших в столицу, помещали в карантин[354]. В начале октября на всех дорогах, ведущих в город, были устроены пропускные пункты, а населению города предписали соблюдать целый ряд предосторожностей в связи с передвижением товаров и людей. Страхи продолжались весь октябрь, а потом чума стала утихать и опасения за столицу постепенно исчезли. Однако карантинные меры оставались в силе ещё почти год[355]. Неясно, помогли ли эти шаги на деле пресечь распространение чумы. В самом детальном исследовании этого эпизода говорится, что в действительности столицу спасло северное расположение Санкт-Петербурга, его удалённость от Москвы и наступление зимы[356].

Власти принимали меры также и против оспы. Несмотря на то что в Петербурге оспа, может быть, была не такой грозной, как в других европейских городах (так, в 1764 г. в российской столице от неё умерло всего восемь человек, а в Лондоне и Берлине – 187 и 99 соответственно)[357], её всё-таки боялись как из-за смертоносности, так и из-за способности навек уродовать лица переболевших людей. Даже собственный муж Екатерины, злосчастный Пётр III, с подросткового возраста носил на лице следы оспы. Благодаря развитию медицины в XVIII в. стало возможно оспопрививание, и уже в 1750-е гг. Ежемесячные сочинения восхваляли новомодное лечение как возможное средство увеличить население России за счёт снижения смертности от оспы. Сама Екатерина заинтересовалась прививками для императорской семьи и в 1768 г. решила подвергнуться этой процедуре.

Врачом, избранным для того, чтобы сделать прививку императрице, был англичанин, доктор Томас Димсдейл из Хартфордшира, выпускник медицинского факультета Абердинского университета. Главным его преимуществом перед другими врачами было то, что в 1767 г. он написал и издал популярную брошюру об оспопрививании, а вообще-то Димсдейл не был известным специалистом. Однако в октябре 1768 г. он прибыл в Петербург и открыл клинику для прививок в бывшем доме английского купца. Первые двое пациентов Димсдейла были кадетами одного из гвардейских полков, 12 октября их примеру последовала императрица, а три недели спустя – цесаревич Павел. Поскольку это была именно прививка, а не вакцинация, то пациенты до известной степени рисковали серьёзно заболеть оспой. Но когда эти первые случаи обошлись благополучно, члены ведущих российских семейств (а за ними и петербургское дворянство) тоже отважились на прививки. Димсдейл успешно привил 140 человек, прежде чем отбыл в Англию со щедрым вознаграждением и баронским титулом.

В том же году Екатерина открыла казённый пункт оспопрививания для всех слоёв населения, включая и бедняков. Чтобы поощрить людей делать прививку, она обещала подарки всем, кто добровольно подвергнется этой процедуре. Неизвестно, сразу ли дело пошло на лад. В то время говорили, что привили много людей, но Екатерина позднее отмечала, что простой народ являлся неохотно[358]. До тех пор, пока случаев заболевания оспой было мало, власти не настаивали на принудительных прививках. В обществе не возникло особой тревоги даже тогда, когда власти обнаружили, что отдельные случаи смерти от оспы от них скрывали, тайком предавая тела умерших огню[359].