— Эй, девка, жива? — раздался с подошедшей телеги бабий голос.

Аполлония не ответила.

— Господе Исусе, да она вся в крови! Глянь-ка, Егорка, дышит или нет. Ну что ты рожу корчишь, сынок, пойди посмотри, говорю!

Неизвестный Егорка спрыгнул с телеги и, присев у Аполлонии, двинул ее за плечо. Аполлония вскрикнула от проколовшей тело боли.

Сошла с телеги и мать парня, тоже подсела.

— Эй, кто ж над тобой так надругался, родимая? Сама-то ты кто?

Аполлония только стонала, и ее перестали спрашивать. Когда Егорка, его мать и присоединившаяся к ним неуклюжая молодая толстуха ухватили бедняжку с трех сторон, она пыталась их остановить, истошно крича, но ее не слушали. Оказавшись на телеге, Аполлония опять поджала ноги и взмолила Бога, которому не верила, чтобы разорвалось сердце. Оно могло разорваться от боли, но все никак не разрывалось. Мольба не помогла.

Часа два ей пришлось мучиться на ухабистой дороге. Когда подобравшие ее крестьяне въехали к себе во двор, они оставили ее лежать на телеге. Наступала ночь. Она обещала быть теплой. Аполлонию укрыли пуховым одеялом, подложили под голову подушку, заставили выпить горячий горький отвар. Она спросила толстуху, сновавшую к ней из дома и обратно:

— Где я?

— В Посаде. У Ершовых, — ответила та. Ее звали Грунька. Она была женой Егорки.

11 ноября Посад жил двумя событиями: очередным раскулачиванием и первым снегом. Дети радовались: можно было кидаться снежками. Взрослые им не мешали — крестьянам было не до ребят. Они наведывались друг к другу с новостями и тревогами. В селе орудовал комсомольский спецотряд из Боброва, прибывший на помощь недавно созданному Комитету социалистического преобразования Посада. У сельсовета стояло шесть подвод для кулаков. Кого погонят к ним с наскоро собранными в дорогу пожитками? Говорили, что раскулаченных выселяют в Казахстан, в голодные степи.

От председателя колхоза прибежала домой Грунька вся красная.

— Ничего от него не добьешься, — выложила она. — Пьяный уже в дым. Я ему: «Скажи, Игнатич, есть ли мы в списке или нет». А он в ответ только одно бубнит: «Не имею права сказать. Государственная тайна». И гонит. А чего это она «государственная», спрашивается? Список-то кулаков новый комитет составлял, то бишь сам Игнатич, Макаров и эта задрыга брюхатая, Сонька-Космохвостка. Она-то сейчас с этим списком и ходит.

— Чего это вдруг она-то? — спросил Егорка.

— Так она же тоже председатель. Этих… как их… космоволъцев. Говорят, она с их головой из Боброва сженилась, и муж ее здесь, у нас, председательшей поставил. Он сейчас и сам в Посаде, с бобровским отрядом приехал, вместе с Сонькой по домам ходит…

— Кого уже с места сняли? — оборвал Груньку свекор Мартын Иванович.

Она назвала три семьи.

— В Авдеевке в сентябре восемнадцать дворов очистили, — сказал Егорка.

— Поля, щи-то на печке стоят? — подала вдруг голос непривычно молчавшая мать семейства, Настасья.

Про щи Аполлония, которую Ершовы звали по-деревенски Полей, совсем забыла. Хозяйка пошла к печке сама. Аполлония бросилась к ней.

— Тетя Настя, я поставлю!

— Да сиди уж. Мне все равно делать нечего.

И Аполлония, пораженная уступчивостью повелительной тети Насти, в замешательстве попятилась обратно к лавке, в свой уголок. Егорка тоже заметил эту перемену.

— Ты чо, маманя?

— Где Манька? Где Петруха с Семкой? — спрашивала та от печки о младших.

— Манька к Тимоне пошла, мальцы во дворе снежками играются.

— Зови их. Пусть в тепле посидят. Да есть надо. Щи-то быстро согреются.

Влетела Манька, дочь Настасьи и Мартына, и в рев:

— К Тимоне заявились. Прямо при мне, только что. «Собирайтесь! — орут. — Вещей — сколько унесете».

Тимоня, старший сын Ершовых, жил через несколько домов от родителей. Настасья бросила печь.

— Поля, гляди за щами и собирай на стол. Егорка, живо за мальцами. Грунька, пошли укладывать.

— Чего ты взбаламутилась? — возразил хозяин. — Тимонька, дурак, не записался в колхоз. Говорили ему говорили — доигрался. Мы-то записаны. Нас не тронут.

— Шел бы ты, Мартын, в сарай, пособрал что надо. На новом месте, говорят, ничего не дают, сам как можешь, — отвечала Настасья.

К Ершовым пришли еще до того, как семья села за стол. Их было четверо: трое ребят в овечьих тулупах и молодая женщина с лицом нездешней красоты, одетая в лисью шубу, которая топорщилась спереди. Аполлония сжалась в своем углу, больше всего боясь встретиться глазами с высоким чернявым парнем, остановившимся в дверях. «Кому должно быть стыдно, тебе или этому животному?» — ругала она себя. Не помогало.

Список был в руках смазливого блондина, державшегося главным.

— Ершовы? — спросил он. И зачитал имена всех семерых: Настасьи, Мартына, их детей Маньки и Егорки, невестки Груньки и двух внучат, Петрухи и Семки.

— По постановлению Комитета по социалистическому преобразованию села Посад вы, как кулацкая семья, подлежите раскулачиванию.

— Мы ж колхозники! Какие еще кулаки?! — вскричал хозяин.

— А то мы не знаем, зачем кулачье в колхозы лезет, — с ухмылочкой заявила красавица в шубе.

— Да ты бы уж молчала, вертихвостка! — сорвался Мартын Иванович.

Блондин подскочил к нему и ударил кулаком в челюсть. Из носа и рта Ершова-старшего потекла кровь. Жена и сын вцепились в него с обеих сторон и держали его руки.

— Чтоб представителей советской власти не оскорблял! — разъяснил блондин.

— Это она — представитель?! — рычал окровавленный хозяин.

— Товарищ Софья Певунова — председатель Комитета комсомола вашего села и один из членов Комитета по его социалистическому преобразованию, — наставительно заявил главный и подмигнул Космохвостке.

— А ты кто? — не отступал от обидчика Мартын Иванович.

— Певунов Илья Ильич, уполномоченный Бобровского райкома комсомола, — непринужденно представился тот.

— Соня, голубка, ты же — наша, посадская. Чего ж ты допускаешь, что людей не по справедливости хватают? — заговорила тетя Настя ослабевшим голосом с Космохвосткой. — Какие же мы кулаки? Кто-то напраслину навел, а вы верите. Разве ж так можно?

— А кто батраков в доме держит? — колко спросила та.

— Каких батраков? — смешалась хозяйка. — Нет у нас никаких батраков.

«Товарищ Софья Певунова» указала рукой на Аполлонию.

— А это кто? Вот оно, живое доказательство вашей кулацкой сущности.

Все, кто был в доме, уставились на «доказательство». Аполлония поймала уголком глаза взгляд чернявого и подумала с облегчением: «Не узнал!»