— Так это ж Поля! — обрадовалась тетя Настя, думая, что обнаружилась ошибка и сейчас все уладится. — Какая же она батрачка? Она живет с нами, сама попросилась. Спроси у нее.

— Хватит языком чесать! Сказано — собирайтесь! Всяк норовит вывернуться, не ты одна, — прикрикнул на Ершову-старшую Певунов.

— Поля, да скажи ты им! Разве ж ты батрачка?! — взмолилась тетя Настя.

Оцепеневшая Аполлония еле выдавила из себя:

— Да нет.

Ее и не услышали. Ершовых заторопили, стали выталкивать.

— На выход! Все! Гоп! Гоп! — кричал громче всех Певунов. Глаза у него косили, и оскал съезжал в одну сторону — поддатый пришел. Пьяными были и другие. Торопя Ершовых, не дав даже, как ни умоляла Грунька, накормить ребят, они вытолкали их из избы. Благо дело, тетя Настя заранее об узелках позаботилась.

— А ты что сидишь? — крикнул Певунов Аполлонии, обратив на нее внимание в последний момент. — Очистить помещение. Дом будем опечатывать.

Сонька вмешалась:

— Ты иди, Илюха. Я с ней разберусь.

Оставшись с Аполлонией одна, Космохвостка сказала:

— Ты на деревенскую не похожа. Уж не из Боброва ли будешь?

— Оттуда, — поддакнула Аполлония.

— Все умеешь по хозяйству?

— Да вроде все.

— Вот что, оставайся здесь. Я этот дом за собой оставлю. Мне баба нужна, чтоб при мне была. Гляди!

Певунова распахнула шубу, и Аполлония увидела вздутый живот.

— Какой месяц? — машинально спросила она.

— Восьмой уже. Я живу у отчима. Сама понимаешь, какой от него толк. Да еще курит. Ершовская изба с тобой в придачу — то, что мне надо. Сиди и жди меня. Мы как управимся, придем сюда обратно. Есть здесь что пожрать?

— Щи есть.

— Вот и хорошо. Придем — и сожрем.

Ходиков больше не было — тетя Настя забрала их с собой. Время можно было теперь только чувствовать. Аполлония чувствовала: прошло два часа. Может быть, три. Она сидела все там же, у стола, одна в большом, чужом доме. Как же здесь всегда было тесно, и вот — никого. Когда все ушли, дом повис в воздухе. Ненадежный дом. Встанешь с лавки — и он зашатается. Лавка казалась прочнее. Чтобы не омертветь в пустоте, Аполлония говорила с собой.

«От Певуновой надо бежать. Сейчас же, пока она не вернулась. Певунова — опасная. Что ж ты сидишь? Встань, соберись — и на станцию».

Не вставала, не собиралась. Чем станция лучше? Денег у Аполлонии не было, ехать было некуда. И сидела, не двигаясь.

«Бедная, бедная тетя Настя. Ходики забрала, думает, на новом месте начнет сначала. Нет, хватание никогда не кончится. Все думали: похватают „бар“ — и успокоятся. Нет, они всегда будут хватать людей. Вот теперь на мужиков бросились. И никому не спастись!.. Бедная, бедная тетя Настя…»

Странное дело, Аполлонии было больше жалко Настасью, чем себя. В ее собственной обреченности проглядывалась линия судьбы. Жизнь, установившаяся после большевистского переворота, выталкивала ее как чужую. Но вот Ершовы! Еще вчера в этом доме правила тетя Настя, и невозможно было представить, что сегодня здесь станут распоряжаться Певунов, Сонька-Космохвостка и тот чернявый мерзавец, имя которого она и не знала. Эти полулюди будут здесь хозяйничать, а властная мать семейства притихнет и беспрекословно им подчинится. Преображение тети Насти потрясло Аполлонию: громкогласная, бившая ослушников, Ершова старшая вдруг превратилась в покорную деревенскую бабу.

«Сейчас придет „товарищ Софья Певунова“, — возвращала себя к настоящему моменту Аполлония. — Со своими прихотями, приказами. Будет орать, визжать. Станет снова допытываться, кто я и откуда, узнает, что о Боброве я солгала, добьется правды — и потом будет шантажировать».

Но сколько бы ни говорила с собой Аполлония, ни одно слово, ни одна мысль не прорывали ее оцепенение. От многих повторов образ самодурки Певуновой сгладился, и наконец Аполлония сказала себе: «Ну и пусть будет Певунова. Какая разница». Деревенская девка в реквизированной дорогой шубе тоже вписывалась в линию ее судьбы. «Смысл моей жизни — испытание унижений. Самых разных — прямых, скрытых, внезапных, постоянных». Свою судьбу она поняла. Даже приняла — почти приняла. Окончательно ее принять мешала забывчивость. Аполлония все забывала и забывала свое давнишнее открытие: справедливость — это мечта, сантимент, иллюзия, обман. И сейчас она об этом забыла — потому оставалась сидеть на лавке в избе Ершовых и доискивалась до логики того, что с ней происходило.

«Разве я ставлю себя так уж высоко? Разве я хочу не минимума — всего только, чтоб не хватали, не мяли, как вещь? Но, может, в этом-то и ошибка, что я все еще чего-то хочу от этих людей?»

И вот вернулись Певуновы. Не увидев Аполлонию в темноте, Сонька крикнула:

— Эй, бобровская, как тебя… Ты здесь?

— Здесь, — отозвалась Аполлония.

Космохвостка зажгла лампу. Ее муж прошел к кровати тети Насти и, плюхнувшись на нее, рявкнул от удовольствия. Ходики, кровать — тетя Настя хотела жить не хуже бар.

— Так и сидишь сиднем весь вечер? — возмутилась на Аполлонию новая хозяйка. — Печь-то остыла уже, квашня ты чертова. Иди печь разожги, щи поставь. Я же говорила тебе: придем, жрать будем.

Аполлония встала и поплелась к печи.

— Да ты еще и хромая! — злилась дальше Сонька. — С рождения такая?

— Да нет. Недавно покалечилась.

Без спешки, но расторопно Аполлония зажгла печь. Сонька ее ловкость оценила.

— Как тебя звать? — спросила она.

— Поля, — назвалась Аполлония.

— Терпеть не могу это имя, — заявила Космохвостка. Я буду звать тебя просто «помощница». А ты зови меня товарищ Певунова. Ты где всегда спала?

— На полу. За печкой. С ребятами.

Певунова прошла к двери, ведшей в пристройку, и заглянула за нее.

— Ну и холодина. А здесь кто спал?

— Егорка с женой.

В пристройке была своя печка, сегодня еще не топленная.

— Теперь ты будешь здесь спать, — распорядилась новая хозяйка.

— Тогда я печь затоплю, — сказала Аполлония.

— Ни к чему сейчас эта возня, — заявила Сонька. — Так ночь поспишь. Ты вот что, сходи-ка за моими вещами. Знаешь, где Степан-слепец живет? Не знаешь? Ну а дом-то Игушиных уж найдешь? Нет?! Тебя что ж, здесь взаперти держали?

— Сама выходить не хотела.

— Ну точно как Степа. И он в своей норе так же сидит, только на партсобрания выбирается. Разница лишь, что он слепой, а ты хромая. Илюха, слышишь, какая парочка могла бы быть: он слепой, она хромая, клинышек к клинышку. А что, я могу перед отъездом поспособствовать, — забавлялась Сонька.

— Вы уезжаете? — вырвалось у Аполлонии.