– Ах так? Между нами: мне не очень нравится, что они гуляют по вечерам одни. Мануэла девушка симпатичная, – спешит добавить он, – но она совсем не такая, как Ева. Ева робкая, нуждается в защите, а Мануэла… она такая… раскрепощенная, и я боюсь, что она втянет Еву в какую-нибудь малоприятную историю.

– Сегодня вечером я сделаю ей предложение.

Я открываю рот, чтобы рассказать ему, как робкая Ева, в тот вечер, когда мы встретились, едва не спровоцировала драку, но вовремя останавливаюсь. Оно, конечно, можно было бы поговорить и на эту тему, но лучше не навлекать на девушку лишних неприятностей.

– А ты давно с Евой? – вместо этого спрашиваю я.

– Семь лет, – отвечает он с довольной улыбкой, словно речь идет о мировом рекорде. – И знаешь, за все это время ни одной ссоры. Наоборот…

Он бросает взгляд на входную дверь, лезет во внутренний карман пиджака, достает оттуда маленькую квадратную коробочку и открывает ее. Внутри сияет гранями довольно крупный классический брильянт. Чуть понизив голос, он говорит:

– Сегодня вечером я сделаю ей предложение.

И с заговорщическим видом прижимает палец к губам.

Я смотрю на него слегка ошарашенный. Меня распирает желание расхохотаться и одновременно сунуть два пальца в рот. Он собирается сказать еще что-то, но, взглянув в очередной раз на дверь за моей спиной, он с быстротой иллюзиониста захлопывает коробочку и прячет ее обратно в карман. Мне даже не надо оборачиваться, чтобы понять, что появилась Ева. Не по тому, как расплывшийся в улыбке Альберто вскочил с табурета и поспешил навстречу, – в баре распространился легкий запах ветра и цветов.

– Всегда приятно ступить на монастырскую землю!

– Ты о чем? – Я поворачиваюсь к Лео. – Откуда такая метафизика ни с того ни с сего?

– Ты что, не знал, что это все было когда-то монастырем? – Лео широким жестом обводит обширный двор, в который мы входим, элегантный портик с двумя рядами колонн, статую посреди двора и добавляет: – Монастырь Униженных и оскорбленных.

– Звучит сексуально, – комментирую я. – Монастырь ордена садомазохистов?

– Что-то в этом роде, – смеется Лео и переходит на свой любимый цицероновский лад: – Униженные, как тебе подсказывает это слово, выступали против сползания Церкви к роскоши и богатству. Это был духовный орден. Догадайся, что с ними сделали?

– Сожгли на костре? – пробую угадать я.

– Почти. То, что обвинили в ереси, – это точно. В общем, устроили им жизнь, полную мучений. А во второй половине шестнадцатого века – бам! По указу папы орден Униженных и оскорбленных, кои к тому времени были еще как унижены, распустили, а этот их замечательный монастырь, который в их годы был еще не так хорош, забрали себе иезуиты. Думаешь, на этом закончилось? Нет, спустя почти двести лет работ по его расширению, украшению и реставрации, во время которых, напомню тебе, случилась чума, к концу восемнадцатого века…

Лео понесло.

Начиная с пятницы я пялюсь на этот проклятый кусок аканы, рисуя в своем воображении статую прекрасной дамы с кольцом на пальце. Интересно, что ответила Ева на предложение руки и сердца?

Чтобы послушать его, подходит семейная пара туристов, и я вижу краем глаза, что от портика к нам спешит еще одна. Если я не остановлю его, мы, просвещая массы, застрянем здесь на весь вечер. Я все время забываю, что Лео практически с молоком матери впитал в себя самые разнообразные культурные сведения. Но этим дело не ограничилось. Он, как, впрочем, и я, знает по меньшей мере четыре языка. И я убежден, что историю этого бывшего монастыря, а ныне знаменитой картинной галереи Брера он может рассказывать на всех четырех.

– Я ненавижу перебивать тебя, – говорю я, – но ты не мог бы рассказать мне историю иезуитов дома? Сейчас я хотел бы посмотреть картины.

– Тебе бы все картины, – со вздохом кривит физиономию Лео. – Картины – вещь плоская. В них нет дыхания.

– Еще как есть! – возражаю я, таща его за собой через внутренний дворик и отворачиваясь, чтобы не видеть скульптуру Наполеона работы Кановы.

Я питаю к ней стойкое отвращение, хотя остальные работы этого великого венецианского скульптора люблю. Лесть в искусстве никогда не приносила хороших плодов.

– Они не дышат так, как дышат здания, – парирует он, вертя головой и улыбаясь туристам, которые, разочарованные столь резким окончанием лекции, утешаются фотографированием друг друга.

Я замираю перед «Мадонной с младенцем» Джампьетрино и словно в первый раз вижу это ее загадочное выражение глаз, эту волшебную улыбку, нежность в положении рук, в наклоне головы.

Это наш давний спор. Лео утверждает, что музыка и архитектура как формы искусства стоят на более высокой ступени, чем живопись и скульптура, ибо заключают в себе больше смыслов. Это беспримерное по идиотизму суждение он обычно изрекает, не знаю уж, для того чтобы утешить меня или спровоцировать на действие, когда замечает, что я в творческом кризисе. Именно в нем я сейчас и пребываю. Послеобеденный визит в Бреру – последняя надежда в попытке вернуться в рабочее состояние, сконцентрироваться на деле.

Начиная с пятницы я пялюсь на этот проклятый кусок аканы, рисуя в своем воображении статую прекрасной дамы с кольцом на пальце. Интересно, что ответила Ева на предложение руки и сердца? Сегодня уже воскресенье, а от нее ни весточки. Я решаю не заморачиваться дурацкими вопросами и не отправляться снова на ее поиски. Вот явится в среду, тогда и увижу ее.

Я, безусловно, должен отделить судьбу моей статуи от судьбы нашей с ней истории, долгой ли, короткой ли, иначе мне никогда не удастся создать что-либо. Так и свихнуться недолго.

– К чему такая спешка? – спрашивает меня Лео, когда мы входим в галерею и я быстрым шагом направляюсь к залам. – Ведь у нас свободен весь вечер.

– Мне пришла в голову одна мысль, – бормочу я в ответ.

Как только мы вошли в это погруженное в тишину величественное здание, которое для меня, с тех пор как я живу в Милане, всегда являлось лекарством от одиночества и источником вдохновения, я сразу понял, зачем сюда пришел. Я знаю, что ищу.

Еще бы только вспомнить, где это находится.

Сейчас части пазла сложились мгновенно. Ее необычная грация, линии ее тела, отблески ее мерцающих красок, Флоренция, Милан.

Я быстро пересекаю длинный зал I, сворачиваю налево в зал VI, а из него дальше в зал VII и тут замечаю, что я один. Лео остался где-то позади, вероятно очарованный одной из тех картин, которые он так притворно презирает. Мой взгляд задерживается на «Венецианских любовниках» Париса Бордоне, и образы Евы и ее жениха мгновенно встают передо мной. У него такая же самодовольная физиономия, как у мужчины на картине, когда тот с безразличным видом собственника заглядывает в щедрый вырез платья женщины, явно неудовлетворенной и скучающей в его равнодушном объятье. Я чувствую, как начинаю ненавидеть эту картину всеми фибрами души. К тому же я ошибся и забрел совсем не туда, отсюда путь только в обратную сторону. Я возвращаюсь назад и обнаруживаю Лео в предыдущем зале, перед картиной «Мертвый Христос» Андреа Мантеньи.