После этой проповеди, которую он гневно выкрикивал почти целый час, и заключительной молитвы на арабском «протокол» закрыл мероприятие («Спокойной ночи»… «Сламет малем»), и мы, переговариваясь, разошлись.

«Смысл» всего этого – того, что именно говорилось (и не говорилось), кем, кому, с какой целью во время этого парада трансгрессий, заключенного в ритуальные скобки, от Бипа Марсо214 и «Урока» Ионеско до речи Лаки из «Годо»215, – довольно туманен. (Весьма сомнительно, что кто-либо из участников хотя бы слышал (и уж тем более видел) обо всем этом, за исключением, возможно, телевизионных выступлений Марсо или его подражателей (веревка слишком узнаваема) и, как я предположил выше, «Трех балбесов», которых сегодня смотрели уже даже сибирские охотники и африканские пигмеи.)

Но хотя никто, ни участники, ни зрители, похоже, не хотели обсуждать это событие, которое вызвало у них либо смущение, либо гнев, по внешним признакам кажется очевидным, что все мероприятие вдохновили локальные эмоции, глубоко пронизанные противоречием между желанием приобщиться к самой современной жизни и стремлением придерживаться базовых ценностей сурового пуританского ислама. Этот вечер был чередой нравоучений, насмешек, двусмысленностей, иронических замечаний, возмущений и противоречий, которые почти все так или иначе вращались вокруг языка и говорения (полуговорения, неговорения) на языке. В постановке преодолевались непреодолимые границы, в подчеркнутых кавычках совершались иррациональные действия, смешивались коды, сталкивались формы риторики, и весь проект, которому служила школа, – расширение мирового влияния ислама (возможно, самой лингвистически сознательной из великих религий) путем изучения всемирного языка – ставился под сомнение. (Это было единственное публичное выступление в Паре из тех, что я видел, в котором яванский язык не играл абсолютно никакой роли, за исключением, разумеется, зрительного зала, где люди, перешептываясь, старались справиться с замешательством и сдержать возмущение; из них едва ли кто-нибудь знал английский – очередная, и финальная, ирония.)

Каковы бы ни были другие послания этой постановки, «сбои» религиозной современности, а заодно и современности в целом удалось продемонстрировать очень наглядно. Сегодня эти неразрешимые проблемы дискурса – «ка, ка, ка»216 – можно наблюдать повсюду.

Ту роль, которую в кинестетической Яве, одержимой танцами, жестами, позами и проявлениями вежливости, играют телодвижения, в архитектурном Марокко217, одержимом орнаментом, фактурой, дизайном и декором, играет внешний вид построек. Физическая обстановка, в которой жизнь обретает форму, – ворота и стены, фонтаны и ковры, диваны218 и минареты, выложенные плиткой полы и каллиграфические вывески – облекают эту жизнь плотью, придают ей твердый и видимый моральный облик. Поэтому в игре с архитектурным пространством, как и в игре с хореографической грамматикой Явы, выражается нечто более серьезное, чем может показаться на первый взгляд.

В конце февраля 1986 года, за неделю или две до масштабного совмещенного празднования двадцать пятой годовщины восшествия Хасана II на марокканский престол и десятой годовщины Зеленого марша в Сахару (на самом деле марш состоялся в ноябре 1975 года, но по такому знаменательному случаю ритуальные мероприятия в его честь были объединены с Днем коронации), недавно избранный муниципальный совет Сефру издал, без предупреждения и объяснения, крайне необычное постановление. Отныне все здания в городе нужно было выкрасить в бежевый цвет (crème по-французски, кехви по-арабски); краску можно было получить в специализированных торговых точках. Исполнение постановления, как и следовало ожидать, было отнюдь не беспрекословным, и на самом деле город остался преимущественно белым, а где не белым – пастельным. Но неожиданно (по крайней мере для меня) определенные категории людей в определенных частях города выполнили постановление незамедлительно и полностью. Буквально за один день яркие, пестрые фасады домов, некоторые из них – шедевры дизайнерской виртуозности, приобрели однообразный бледно-мышиный цвет.

Событие это само по себе тривиально и вряд ли будет иметь сколько-нибудь долгосрочные последствия, но за ним кроется длинная и далеко не тривиальная история. Меняющийся облик города, его меняющийся социальный состав, меняющиеся отношения между ним и окружающей его территорией, его экономической базой, его правящими элитами и государственной властью и, что наиболее важно, меняющееся представление его жителей о том, что на самом деле означает citadinité219 (это французское слово крайне сложно перевести на английский, но очень легко – на арабский: муданийя, «то, что принадлежит к и должно находиться в городе, медине»), – все это стало поводом для ожесточенных многосторонних споров – споров о том, каким сегодня должен быть настоящий исламский город, «место „религии“ (дин)», какое впечатление он должен производить, как он должен выглядеть.