на каждом шагу, например, когда они путаются у нас под ногами или отказываются быть найденными, когда потерялись. Девиз Вентре — Les choses sont contre nous — «Вещи против нас».

Но кое-что в экзистенциалистах серьезно беспокоило американских интеллектуалов, а именно вульгарность их вкуса к американской культуре — любовь к джазу и блюзу, интерес к грязным убийствам Юга, увлечение боевиками о киллерах и психопатах. Даже более возвышенный выбор в американской художественной литературе вызывал у них подозрения, поскольку культурные американцы были не столь склонны так же ценить собственных современных романистов, как филигранные блуждания ненавидимого Сартром Пруста. Уильям Барретт, ранний популяризатор экзистенциализма, писал в Partisan Review, что романы Сартра служили «мрачным напоминанием о том, почему нельзя безнаказанно читать Стейнбека и Дос Пассоса как великих романистов». Все подобные книги, с их «банальными и бессмысленными разговорами, бесцельно бродящими туда-сюда персонажами, барами и танцевальными залами», повлияли дурно. В том же номере критик Ф. У. Дюпи пришел к выводу, что французский вкус к Фолкнеру был не столько комплиментом американской литературе, сколько свидетельством какого-то ужасного «кризиса французского вкуса и разума».

В американском и французском подходах к экзистенциализму также наметилось расхождение. Для французов в 1940-х годах он воспринимался как нечто новое, джазовое, сексуальное и смелое. У американцев он вызывал в памяти мрачные кафе и тенистые парижские улицы: он подразумевал старую Европу. Таким образом, если французская пресса изображала экзистенциалистов как бунтарскую молодежь с разгульной сексуальной жизнью, американцы нередко видели в них бледные, мрачные души, преследуемые ужасом, отчаянием и тревогой а-ля Кьеркегор. Этот образ закрепился. Даже сейчас, особенно в англоязычном мире, слово «экзистенциалист» вызывает в памяти нуарную фигуру, смотрящую на дно чашки эспрессо, слишком подавленную и страдающую даже для того, чтобы пролистать страницы зачитанной до дыр книги L’être et le néant. Одним из немногих, кто бросил вызов этому образу, был Ричард Райт, который, впервые познакомившись с экзистенциалистами, написал своей подруге Гертруде Стайн, что не может понять, почему американцы настаивают на том, что это мрачная философия: для него она означала оптимизм и свободу.

У американских читателей в эти ранние годы было очень мало оригинального материала, если они хотели сами судить об экзистенциализме и не читали по-французски. К тому времени было переведено лишь несколько фрагментов работ Сартра и де Бовуар, и среди них не было ни «Тошноты», впервые переведенной Ллойдом Александером как «Дневник Антуана Рокантена» в 1949 году, ни «Бытия и ничто», изданного в переводе Хейзел Барнс в 1956 году.

Если получить точную информацию о французском экзистенциализме было трудно, то еще сложнее было узнать что-либо о немецких мыслителях, с которых все началось. Одной из немногих, кто пытался исправить этот дисбаланс, стала бывшая ученица и возлюбленная Хайдеггера Ханна Арендт, ныне живущая в США и работающая в организациях еврейских беженцев. В 1946 году она написала два эссе, соответственно для Nation и Partisan Review. В одном из них, «Французском экзистенциализме», она разобрала некоторые мифы о Сартре и других. В другом, «Что такое экзистенциальная философия?», была сделана попытка вернуть экзистенциализм к его немецким корням, обобщив мысли Ясперса и Хайдеггера.

Однако говорить людям о том, что самая красивая экзистенциалистка, которую вы когда-либо видели, и заставляющий женщин падать в обморок Сартр обязаны своими идеями немцам, было нелегко. Мало кто хотел признавать этот факт и во Франции. А Хайдеггер и обычным немцем не был. Умей колдун из Мескирха избавиться от собственного прошлого, все были бы счастливее.

8. Разруха

Глава, в которой Хайдеггер поворачивается, от Хайдеггера отворачиваются и происходит несколько неловких встреч

Вряд ли многие хотели бы оказаться в Германии 1945 года. Выжившие солдаты и самые разные переселенцы бродили по городам и сельской местности. Организации помощи беженцам пытались помочь людям вернуться домой, а оккупационные войска стремились навести порядок на фоне почти полной потери инфраструктуры. Груды обломков нередко воняли похороненными в них трупами. Люди искали еду, выращивали овощи на импровизированных участках и готовили пищу на открытых кострах. Помимо убитых, около четырнадцати-пятнадцати миллионов немцев остались без крова в результате бомбардировок и разрушений. Английский поэт Стивен Спендер, путешествуя по послевоенной Германии, сравнивал людей, бродящих по руинам Кельна и других городов, с пустынными кочевниками, наткнувшимися на руины затерянного города. Но люди, особенно группы «Трюммерфрау», или «женщины на руинах», начали работы по расчистке завалов под наблюдением оккупационных солдат.

Вышедшим из лагерей людям часто приходилось долго ждать, чтобы уехать. Многие немецкие солдаты также пропали без вести; другие постепенно добирались домой, пешком пересекая целые страны. К ним присоединились более двенадцати миллионов этнических немцев, изгнанных из Польши, Чехословакии и других стран Центральной и Восточной Европы; они тоже шли в Германию пешком, таща за собой небольшие повозки и тележки со своим имуществом. Количество людей, бродивших на своих двоих по Европе в это время, поражает воображение. Дед моего друга пешком вернулся домой в Венгрию из лагеря для пленных в Дании. Эпизод в сериале Эдгара Райца «Родной край» 1984 года, где молодой человек появляется в своей рейнской деревне, проделав путь пешком из Турции, вовсе не так причудлив, как может показаться. Но многие годами оставались в далеких краях, а родственники не имели ни малейшего представления об их местонахождении.

Среди тех, кто пропал без вести в 1945 году, были два сына Хайдеггера, Йорг и Герман. Оба они служили на Восточном фронте и находились в советских лагерях для военнопленных. Их родители могли только ждать, не зная, жив ли кто-нибудь из них.

После ухода с поста ректора Фрайбурга в 1934 году Мартин Хайдеггер вел довольно тихую жизнь. То же заболевание сердца, которое не позволило ему принять участие в Первой мировой войне, не пускало его служить во время Второй. Он преподавал в университете и проводил почти все время в своем доме в Тодтнауберге, чувствуя, что его не понимают и к нему плохо относятся. Макс Коммерель, друг, навестивший его в 1941 году, описал его как человека «с хорошим загаром, потерянным взглядом и нежной, но совсем капельку безумной улыбкой».

К концу 1944 года союзники наступали по всем фронтам, и нацисты приказали провести тотальную мобилизацию всех немцев, включая тех, кто ранее был освобожден от призыва. Хайдеггера, которому тогда было пятьдесят пять лет, вместе с другими мужчинами отправили рыть окопы в Эльзасе, чтобы отразить наступление французов. Это продолжалось всего несколько недель, но он принял меры предосторожности и спрятал свои рукописи в безопасных местах на случай вторжения. Часть