Арина дернула ногой и запрокинулась, чувствуя, что опять почти теряет сознание: ангелом, которого она выпросила у бога, оказалась… Анна!

* * *

Нет, Арине не показалось, это действительно была она!

Спокойная, с такой знакомой грацией в движениях и поступках, Анна подошла к убийце. Он выронил топор; звякнув, тот упал на земляной пол и ударился о какой-то камень. Страшный человек, внезапно и быстро согнувшись, словно его согнули пополам и потом еще пополам, повалился ей в ноги.

– Это ты, ты! Аня! Ты! Анюта, радость моя, Анюта! Прости меня, прости! – бормотал он еле слышно.

А Анна, Анна, не говоря ни слова, продолжала стоять у открытой двери. Она не наклонилась к убийце, не сделала попытки поднять его с колен. Только положила обе своих легких руки на согнутые перед нею плечи.

Свет из приоткрытой двери освещал их, и Арьке показалось, что где-то она уже видела эту картину – кажется, она называлась «Возвращение блудного сына», и написал ее какой-то большой-большой художник…

И тут стены сарая одновременно затрещали так, как будто их разом рубила в щепу добрая сотня лесорубов. Арина зажмурилась и, забыв, что руки ее связаны, хотела было, по старой привычке, прикрыть ладонями уши; впрочем, треск этот слышался недолго. Когда она в очередной раз открыла глаза, никакого сарая уже не было – были только разломанные и беспорядочно сваленные наземь доски, когда-то служившие стенами, валялась там и сям садово-огородническая утварь, а возле Анны и ее брата почетным караулом стояли шестеро отнюдь не божественных, а самых настоящих омоновцев – в круглых пуленепробиваемых шлемах, в высоких зашнурованных «вездеходах», с короткими автоматами, направленными прямо на убийцу.

«Почему я так часто возвращаюсь мыслями именно в те годы? Часто, гораздо чаще, чем мне хотелось бы, я вспоминаю не себя – теперешнего, взрослого, женатого двадцатипятилетнего мужчину, с блестящим будущим, без пяти минут кандидата наук, а маленького мальчика, которого так часто дразнили во дворе и не любили в собственном доме.

Тоненькая спина этого мальчика выражала презрение к окружающим, а лопоухие уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Конечно, были в жизни этого ребенка и радости, и горе, но сейчас мне кажется, будто главной заботой его жизни была забота о том, как бы не расплакаться.

И всегда рядом с этим мальчиком была сестра. Ее я тоже вспоминаю часто, каждый день, – это моя Аня, Анюта, милая, живая и подвижная девочка с тонкими, как у жеребенка, ногами, умным тонким лицом и мягкими, теплыми волосами, хранящими аромат ее кожи.

И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в гофрированные складки кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.

И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным, всегда даже несколько вызывающим макияжем. В ней странным образом сочетались вечное чувство вины перед нами, ее детьми – мной, Аней, и бабулей, – и постоянная готовность огрызнуться.

Бабуля проводила с нами все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.

– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.

Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.

– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.

– И что?! – В мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.

– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.

– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да, в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это никого не касается, никого!!!

– У тебя дети, Натуся, – тихо замечала бабуля.

– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама их рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!

– Это грубо и пошло, Натуся, – говорила бабуся еще тише.

– Что?!

– А вот то, что ты сейчас сказала…

– Плевать!

Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась и замечала меня. Я стоял на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.

– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Весь в отца! Будь он проклят!.. Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь!..

Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я уворачивался, кричал, бросался к Ане, прятал лицо в складках ее короткой юбки, а сестра успокаивающим жестом молча обнимала меня за плечи.

Вечер заканчивался как всегда – слезами. Моими. И Аниными. Мы плакали вместе в нашей маленькой, девятиметровой комнатке, которую только с большой долей фантазии можно было назвать детской. Я засыпал в слезах, крепко-крепко прижавшись к своей сестре, потому что чувствовал – только она может меня защитить, только ей одной я нужен. Я вдыхал ее родной запах, обнимал ее руками и ногами, я старался оттиснуть, отпечатать себя на ее теле.

В промежутках между собственными всхлипами я слышал, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля. Бабуля, я знал, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялся определить. Трудно мне это сделать и сейчас.

Мы с сестрой росли, как это принято сейчас называть, в неполной семье. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти что сразу же после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня безотцовщиной не было.

Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с двумя детьми на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало ей ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.

Но уже тогда, в пятилетнем возрасте, я понял, что эта женщина, которая смотрит на меня, как на помеху, которой я (конечно, и Аня тоже, но я отчего-то чувствовал, что меня она винит больше) мешаю чем-то, мешаю найти свое женское счастье, устроить свою личную жизнь.