— Малое дитя, ей-богу. Нельзя любить слишком сильно. Инфантильно.

— А что не инфантильно в твоей загранице?

— Самодостаточность, отдельность от всех, вот тогда ты созрел, — она все время подкидывала на носке ноги свой тапочек. — А по-твоему что?

Аля затаила дыхание, потому что очень тихая вторая девушка, еле слышно ее.

— Ну, принять эту неизвестность, непредсказуемость любви, все, что может случиться со мной и Валериком.

* * *

Ируся спустилась к ней совсем бледной, пахла больницей, когда целовались. Уселись внизу у гардероба, рядом с прозрачной колбой, набитой бахилами.

— Ты коньяк принесла? — первое, что спросила.

— Конечно, там, в пакетах. Я купила в коробке, посолиднее... — Аля осеклась, вдруг догадавшись, что коньяк не доктору вовсе.

Помолчала, разглядывая порозовевшую Ирусю, шуршащую пакетами.

— Как все случилось-то?

Ируся раздраженно махнула рукой:

— Компотом горячим, да все уже более-менее. Среднетяжелое.

Аля закрыла рот ладонью, таращилась оттуда в ужасе:

— Сильно? Лицо, руки-ноги?

— Нет, — цедит Ируся, перебирая продукты в пакетах. — Она выпила его, ожог слизистой рта и глотки.

— Со стола схватила?

Ируся шумно выдохнула через нос.

— Я ей сама дала, ясно? Просто не врубилась, что еще горячий.

Аля не решается спросить, была ли Ируся пьяной в тот момент. Ей не сформулировать: “пьяная” — слишком в лоб, “выпивши” — по-колхозному как-то.

Ируся смотрит насмешливо:

— Только не говори ничего, ладно? Мне тут все уже сказали, добрых людей полна палата плюс персонал. Основная претензия — зачем рожала? Да чтобы не бухать! Не скажешь же этого. Я в таком аду сейчас: вообще не ожидала, что дети до трех — тоска зеленая. Ты не ты больше, никогда. И все это ты сделала сама, своими руками, вернее, другим местом. Я думала, вот живот, вот он скоро-скоро лопнет, появится ребенок, я освобожусь от этой тяжести, снова буду спать на брюшке, а оказалось, я в ловушке еще более тесной, чем пузо. Я ни на что больше не имею права — спортзал, читать, вино-домино, мужики, ничего нельзя! Я раб лампы. Я люблю, люблю Валечку, не надо так смотреть, Аля. Но она облепила меня своей любовью, как пчелиный рой. Мне тебе не объяснить, потому что ты из их числа, этих лицемерных клуш, да, да. Лучших матерей в мире — няня? — и бровки вверх: зачем же тогда рожать, если няня?

— Ируся, у меня есть няня, — тихо говорит Аля.

— Из тех, кто никогда не сознается в том, что дети до трех — тощища, тех, кто решил за меня, что я теперь только деточкин придаток. Я была свободная, могла послать всех в задницу в любую минуту, а теперь вы добрались до меня через нее и можете на меня влиять, давать советы — ваш ребенок в песочнице? — туда же гадят коты, — лезть ко мне, я уязвима. Подчинили меня через нее.

— Ира, ты что, писала романы до Валечки или рисовала полотна? От чего такого она тебя отвлекла? — Аля ловит взгляд охранника.

— Нет, не рисовала, не писала, а что я делала, что? Ну, ну, — Ируся острым подбородком тычет в Алю. — Воооот, в этом ты вся. Не сказать тебе, что я бухала. Кишка тоненькая у тебя, Аля! Твоя обывательская кишка.

— Ира, ты что, пьяная?

— Нет, я с похмелья, — серьезно ответила Ируся. — Хорошо хоть налево сходила, а то я думала, что ты так в кружевных воротничках и просидишь жизнь. Хоть что-то настоящее в тебе мелькнуло, тоска вселенская. Тебе в детстве мама рассказала, да, что семья должна обязательно? Двое ангелов деточек, блестящий муж, шутит, шубы дарит, да, Аля? Ты все исполнила, умница! Только тебе временами любопытно: а если по-другому? Любопытно или тошно, а? Ну куда ты засобиралась? В сущности, мы с тобой занимаемся одним и тем же. В жизни есть пустота, Аля, просто прими это, а не сходи с ума, пытаясь ее заполнить.

Ируся взяла пакеты и пошла к вертушке.

* * *

На Пасху были гости: Сомов с женой, Ируся с Валечкой, две школьные подруги.

Казалось, что Валечка повсюду. Смеющийся ангел. Во всех комнатах на уровне колен горел веселый огонь ее кудрей. Визжала, хохотала, врезалась во что-то, в кого-то, махала рукой — “привет-пока”, звала куда-то, торопилась мимо по своим двухлетним делам. Маку и Сережу приставили присматривать за ней. Они справились на удивление и уже у порога принялись умолять оставить Валечку до конца каникул или хотя бы ночевать.

— Могу только навсегда! — Ируся на корточках перед дочерью застегивала ей куртку.

— Навсегда, навсегда! — завопили дети.

— А родителей не пробовали просить? Пусть маленького вам родят. Малыша, — Ируся с неудобных корточек упала на колени, надевая Валечке сапожки.

Польщенная Валечка свешивала на сторону алый язык, надувала щеки.

— Малыша, малыша! — подхватили дети.

Павел смеялся, нежно обнимая Алю, закатившую глаза на все это представление. Мака, вдруг всерьез опечалившись, теребила ее за локоть: мам, ну мам.

— Что? — Аля стряхнула руку дочери и повернулась к ней, зная, что глаза в глаза Мака не решится произнести немыслимую просьбу. — Ты растянешь мне платье.

Проводив гостей, Аля на кухне возилась с посудой. Павел, облокотившись о косяк, разминал сигарету и уже второй раз рассказывал, как помог пописать рыжему ангелу, посетившему их. В какую-то минуту праздника ангел взял его за руку в коридоре, задрал голову — такая умная! — и сказал “пис-пис”.

— Не кого-нибудь, а меня, представь! Но в туалете — мы уже штанишки сняли — я понял, что забыл совершенно, как это делается. Главное, она же девочка, вот как там приладиться? И я держу ее на весу и стараюсь заглянуть: попадаем? И вдруг сквозь все эти кудри глухим взрослым голосом: не бойся, не бойся! — Павел хохочет. — Я ее чуть не выронил. Я, главное, совершенно не ожидал, что она умеет говорить. Наши-то намного позже заговорили. Дошло, что она поняла мою растерянность и помогла мне?

— В два и восемь вполне сносно говорили, — улыбается Аля, вытирая бокалы. — Иди уже спать. Я еще вискарика тут в чистоте. Мечтала весь вечер.

Долго сидела в полусвете кухни, пытаясь осознать, что же такое необычное случилось сейчас. Лизнув подушечку пальца, Аля собирала кондитерскую разноцветную посыпку, белковую глазурь, свалившуюся с развалин кулича на льняную салфетку, озиралась. Диодный свет вытяжки, теплые огоньки по кухонному периметру. Ну, вот салатники, миски непривычно навалом сушатся на белых полотенцах у раковины — не поместились в посудомойку. Она урчит, плещет, намекая на шум прибоя, уютно перекатывает что-то в своих глубинах. Из форточки тянет первой теплой ночью, влажной пылью, перекрывая тонкий аромат гиацинтов, принесенных одноклассницами. Это хорошо, все очень хорошо, но что-то еще. Какая-то новость, находка, озарившая ее радость, которую она потом потеряла за разговорами и хлопотами, что же это было? Потрескивает лед в квадратном стакане. Ах вот.