В филармонию Марина надела свое старое, но любимое чёрное платье, то самое маленькое, которое просто обязано быть в гардеробе каждой женщины. Платье это было всем платьям платье, потому что подчеркивало все достоинства фигуры, но при этом совершенно не бросалось в глаза. Разумеется, платье Марина украсила старинной брошкой. В филармонию просто обязательно ходить именно с брошкой, правило такое. Этому Марину научила бабушка, которая всегда для похода в филармонию или концертный зал консерватории, принаряжалась в платье с кружевным воротником и вот этой самой брошкой. Брошка досталась Марине после смерти бабушки.

В платье, туфлях на высоком каблуке с маленьким театральным клатчем, в который умещалась практически только губная помада, Марина чувствовала себя именно нежной и беззащитной. В точности, как говорила мама. Ни Пионера, ни баллончика. Правда, рядом высился Байкачаров. Это придавало уверенности, но на всякий случай Марина всё-таки запихнула в клатч шокер. Мало ли что! Береженого Бог бережет.

Вечер выдался сухой, тёплый, безветренный, совершенно не характерный для питерской поздней осени. И хотя красно-жёлтое «очей очарованье» уже облетело, «унылая пора» еще полностью не распоясалась. Сверху ничего не сыпало, в лицо ничего не летело, а под ногами ничего не чавкало. От отеля «Европа» до филармонии дорогу перейти, так что Марина с Байкачаровым сначала ещё немного прогулялись и заложили кружок вокруг памятника Пушкину. Пушкин смотрел вдаль, как бы говоря «отстаньте уже». Или Пушкин такое сказать не мог? Чего там у гения в голове?

Это современные поэты и писатели матом ругаются и про жопу пишут, а Пушкин не такой. Он «солнце русской поэзии». Пушкина надо декламировать обязательно с подвыванием, прикрыв глаза. Так Марину учили в школе, и такие пушкинские чтения обычно показывали по телевизору. Марина смотрела на щуплого некрасивого человека, который в отличие от других щуплых и некрасивых не строил империи зла, не стрелял из пушек, не захватывал города, а писал гениальные стихи и прозу. Смотрела и чуть не заплакала от несправедливости. Людоеды живут долго, а гений подрался на дуэли из-за любимой женщины и погиб в расцвете лет и сил. Пуля-дура, она не разбирает, кто гений, а кто бездарь. Получается, с восемнадцатого века практически ничего не изменилось. Мужчины также дерутся из-за женщин. Слава Богу, им хоть пистолеты сейчас не всем разрешают. Марина вспомнила про пистолет, оставшийся в сейфе бывшего мужа, и непроизвольно вздрогнула, но потом успокоила себя мыслью, что Рукожоп всё-таки псих, но не до такой степени, чтобы стрелять в кого-нибудь самому. И пистолет ему нужен для повышения собственной значимости, чтоб как у всех «уважаемых людей», а не для того, чтобы Пушкина убивать.

В детстве Марина очень любила читать Пушкина и злилась, что «Арап Петра Великого» так и остался не закончен. На самом интересном месте! Вот ведь глупость. Злилась она и на Дантеса, и на Наталью Николаевну, и на самого великого поэта. Думала, неужели нельзя было договориться?! Выстроить «высокие отношения»? Выходит, нельзя. Ни в восемнадцатом веке, ни в двадцать первом. Поди, вон, с таким безумным Рукожопом договорись. Ведь не успокоится, пока всем жизнь не испортит. И о Пушкине-то знает только из школьной хрестоматии.

Хотя, что толку с того, что Марина питерская девочка из интеллигентной семьи и чего только не прочла за свою жизнь. Всё равно вкус у неё дурной. Наверное, от того и жизнь сложилась наперекосяк. Человек с хорошим вкусом разве выйдет замуж за такого, как Рукожоп? Разве будет драться с мужем, хоть и бывшим, метать в него ядовитые рецептуры и бить шокером? Разве будет приличная женщина спать с посторонним мужчиной только потому что напилась текилы или потому что у того приятная улыбка и симпатичная попа? И вот шампанское ещё. Ну, кто из воспитанных женщин пьёт шампанское бутылками? Спасибо, что пока хоть не вёдрами хлещет. Марина решила, что во всём этом безобразии всё равно как-то, хоть и косвенно, виноват именно Пушкин, а ещё, конечно, английские учёные. Она крепко взяла Байкачарова под руку и повела от усталого Пушкина в филармонию.

В филармонии ей показалось, что на них с Байкачаровым смотрят буквально все. Ещё бы. Такая красивая пара. Марина наслаждалась уже подзабытой атмосферой, интеллигентными лицами, видом бабулек в бархатных платьях, кружевных воротниках и брошках, запахом дорогого парфюма, хорошими местами, а главное тем, что она здесь не одна, а с человеком, с которым хочется поделиться не только впечатлениями. Удивительное дело, Байкачаров понимал её с полуслова, ему нравилось то же, что и ей, но при этом он смотрел на вещи немного под другим углом, в результате чего восприятие Мариной происходящего дополнялось, переформатировалось и расцвечивалось новым пониманием.

Разумеется, она вздрогнула, когда находясь в таком вот блаженном состоянии, внезапно увидела Рукожопа с девицей в первом ряду буквально через ряд наискосок от их с Байкачаровым мест. Ну, ладно опера. Опера ещё туда-сюда, там какое-никакое действие разыгрывается, те же любовники с покойниками, но Рукожоп и филармония совершенно несовместимы, поэтому Марина сначала подумала, что обозналась, но когда он посмотрел прямо ей в глаза, пришлось признать, что ошибки быть не может. В стальных глазах бывшего мужа светилась откровенная ненависть. Когда в зале слегка стихло, он обернулся в их с Байкачаровом сторону и громко сказал:

– Слышь, татарин, я её трахал, трахаю и буду трахать!

– Только сунься, трахалку оторву, – спокойно, но так же громко ответил Байкачаров.

– Господа, вы обалдели? – удивилась какая-то дама. – Это же филармония.

– Еще скажите «в греческом зале, в греческом зале», – заметил кто-то из первых рядов. Послышалось хихиканье.

– Да заткнитесь же, наконец, – призвал всех к порядку седовласый господин. – Безобразие какое!

– Хочешь, уйдём? – шепнул Марине на ухо Байкачаров.

– Вот ещё! Убежим и заплачем. Это мой город, я тут родилась. Я люблю филармонию, люблю органную музыку, а этот жлоб скоро уберется. Как он только тут оказался? Наверное, со стадионом перепутал.

И действительно, Рукожоп с девицей покинули зал, не дожидаясь конца отделения.

– Теперь уж точно выследит, – сказала Марина, когда после концерта Байкачаров подавал ей пальто.

– А чего тут следить? Вот филармония, вот я, вот «Европа». Ежу понятно. А он не ёж. И служба безопасности у него грамотная. В «Европу» он вряд ли сунется, а вот как бы в понедельник до отделения тебя не проследили.

– Об этом я подумаю в понедельник. – Марина рассмеялась.

Она решила не рассказывать ему, что следить за ней до отделения Рукожопу скорее всего уже без надобности, и о том, что в понедельник она работает последний день, Байкачарову тоже знать ни к чему. Не такая уж она нежная и беззащитная. С Байкачаровым к ней вернулась уверенность в себе, которую так долго выдавливал из неё бывший муж. Сначала выдавливал, потом уже выбивал.

В понедельник Байкачаров проводил её на работу до отделения, а сам поехал на вокзал. Однако примерно через час вернулся, дождался, когда девушка присланная дочкой бабы Веры для передачи дел покинет Маринину стеклянную загородку, зашёл, взял стул, развернул и уселся на него верхом.