Шли они до ночи. Под конец Багров едва различал Антигона.Рыжие бакенбарды кикимора в темноте изменили цвет и казались темно-коричневыми.Лишь щеки белели приметными пятнами. Над соснами висела луна, но висела совсембез проку, сама для себя, поскольку была занавешена тучами, похожими наподкрашенную марлю.

– Странно. Я обычно вижу в темноте, а тут –ничего, – заметил Багров, налетая на остановившегося Антигона.

– Потому что это заповедные леса, чистые! Тут и нежити,почитай что, нету, ну, окроме меня, конечно, и кое-кого из тех, ктопоприличнее, – в голосе Антигона послышалось явное самодовольство.

Матвей правильно ощутил его корень. Сам-то Антигон тут можетвидеть, а вот Багров нет. Значит, Матвей, как некромаг, «неприличный».

– А кто приличный? – спросил Багров ревниво.

Кикимор в темноте пошевелил растопыренными пальцами. Онвсегда шевелил пальцами, когда ему не хватало мыслей или слов.

– Да всякие эти, из нимф… Наяды, дриады, нереиды… Хотяне, нереиды навряд ли. Все ж таки им соленая вода нужна, – принялсярассуждать он. – А вот лимнады точно имеются… Им ежели озерцо, болотцекакое – самый рай. Помнится, влюбился я в одну лимнаду. Взбесилась потом,вакханкой стала, так и сгинула. У лимнад с этим запросто. Еды в болоте навалом,скукотища дикая, ну и бесятся от полноты сил.

– Хватит болтать, идем! – поторопил его Багров.

Они шли до рассвета. Когда же небо стало сереть иподсвечиваться изнутри, размывая точки прорывавшихся в прорехи туч звезд,Антигон неожиданно остановился.

– Слышишь? – шепнул он Матвею.

Ветер неясно шумел в вершинах. Где-то за спиной, с большимиперерывами, кричала птица, точно оповещая кого-то: «Я здесь! Да здесь я!»

– Это не человек! – сказал Багров.

Антигон презрительно шевельнул сужающимся ухом, словно желалпроизнести: «Э, да с кем тут говорить!» – и скользнул в кустарник. ВскореБагров и кикимор вышли на поляну, которую обступали молодые, тесно растущиесосны. На поляне смутно голубело, шевелилось и дрожало нечто продолговатое.

Антигон, видевший лучше Багрова, вернулся и повис на нем.

– Куртку давай! И вообще весь рюкзак! Чего стоишь?Живее! – потребовал он.

– Зачем? – растерялся Матвей.

– Давай, говорю, куртку! Носки в рюкзаке есть? А теперьтопай! Кыш, брысь, фу! Глазки закрыл, ушки свернул!.. – зашумел Антигон и,с лягушечьей ловкостью подпрыгнув, боднул Матвея в грудь.

Он решительно сорвал с Багрова сырую куртку и, развернув егоза плечи, толкнул, прогоняя в лес. Почему-то понимая, что надо уступить, Матвейсделал с десяток шагов. Он мало что понимал, но сердце билось радостнымпредчувствием. Он слышал, как кикимор кудахчет, суетится и нетерпеливо дергаетзатянутую горловину рюкзака.

Долго до Матвея доносилось лишь деловитое жужжание Антигона,после чего единственной слабой нотой пробился бесконечно родной голос. Это былпризыв. Если до сих пор Багров боялся подходить, чтобы, приблизившись, необрушить робкую надежду, то теперь, все поняв, рванулся на голос.

Рядом с Антигоном он увидел себя. Точнее, свои брюки икуртку, жившие отдельной, оторванной от хозяина, но вполне устойчивой в своейсамодостаточности жизнью. Кто-то, одетый в них, стоял к нему спиной, послушноподняв ногу. Кикимор суетился, натягивая на нее теплый носок Багрова.

– Ирка! – крикнул Матвей, хватая ее за плечи.

Ирка, в шатком ее положении, покачнулась и рухнула навопящего Антигона. Матвей, до последнего пытавшийся ее удержать, завалилсясверху, и радостный клубок из двух людей и одного ругающегося кикиморапокатился по хвое.

Успокоились они еще не скоро. Придавленный Антигон негодующепохрюкивал и щупал рукой нос, больше похожий теперь на блин, чем на грушу.Кроме того, пока они катались, левая бакенбарда кикимора ухитрилась закрутитьсявокруг Иркиной пуговицы и была теперь гораздо плешивее правой.

Матвей все обнимал Ирку. На него вновь хулиганствующейтолпой отморозков – с битами и цепями набросились романтические искушения,частично притихшие, пока Ирка была волчицей. Надежды юношей питают. Особеннолюбовные. Питают и пытают. Нюанс всего в одну букву, но существенный.

Ему хотелось стиснуть Ирку так сильно, чтобы наконецповерить в ее реальность. Поверить в то, что Ирку больше у него никогда неотнимут. Антигону такая повышенная хватательность не нравилась. Он втискивалсямежду ними и размахивал булавой, грозя поотшибать Багрову все пальцы на ногах.

– А ну назад! Убери руки, а то протянешь ноги! Давномерзкая хозяйка волчицей не была?

– Ну я же рад ее видеть!

Кикимор хоть и кикимор, а был не дурак.

– Заложи ручки за спину и рассказывай, как ты рад еевидеть, словами! – потребовал он.

Однако Багрову сложно было отказаться от прикосновений.

– Мне, между прочим, холодно! Я обнимаю свою куртку!Имеет человек право обнять свою куртку или нет? – спорил он.

– Имеет. Когда его куртка висит на вешалке! Тогда –хоть целый день! – отрубил кикимор.

Видя, что слова на Багрова действуют плохо, Антигон все жетюкнул его рукоятью булавы по стопе. Матвей, завопив, запрыгал за удирающимкикимором на одной ноге, пытаясь подшибить его палкой. Для этого ему поневолепришлось разомкнуть объятия.

Постепенно бестолковые восклицания сменились не менеебестолковыми вопросами. Ирка понятия не имела, как оказалась в лесу и почемуперестала быть волчицей. Сказала только, что ей стало холодно и она осознала,что лежит на земле.

– И еще я поняла, что около меня кто-то стоит! –вспомнила она.

– Я, мерзкая хозяйка! Я стоял возле вас и отгонял этогоназойливого муха! Этот шмелястый ос лез обниматься как чокнутый пчел! –наябедничал Антигон.

Обнаружив, что Багров выбросил палку, он осторожноприблизился и стоял, прячась за Иркой. Валькирия-одиночка напряженно пыталасьвспомнить хоть что-то. Ощущение реальности было размытым и лишь теперьмало-помалу твердело, как крылья вышедшей из куколки бабочки.

Подсказка пришла неожиданно. Увидев поводок, запутавшийсямежду двух деревьев, и ошейник, попавший в развилку в метре от земли, Иркасхватилась за горло и судорожно закашлялась.

– Чего ты? – озадачился Багров.