Снаружи барабанил дождь; в щелях дома гулял ветер, и этот тихий нежный свист убаюкивал Этайн. Она расслабилась и прикрыла глаза. А потом ей в ноздри ударил удушающе сладкий запах – так пахнут цветы, слишком долго лежавшие на могиле.

Волкодав завыл во сне, а потом заскулил.

Гримнир пошевелился, скрипнуло дерево.

Этайн услышала, как ворочается Мэйв.

– Нет, – простонала она в полудреме. – Это они. Зачем они здесь? Зачем?..

По спине Этайн побежали от ужаса мурашки; она напрасно пыталась подняться, заставить слушаться отяжелевшее в предвкушении сна тело. Как только этот темный чудовищный сон ее настиг, Этайн показалось, что дверь дома со скрипом открылась и послышался зловещий шелест крыльев…

– Поднимайся, увалень!

Голос звучал приглушенно, будто в отдалении. Гримнир проснулся, чуть заслышав его. Поднялся, скрипнув стулом о каменную стену. Голова пульсировала, словно кто-то залез внутрь и хорошенько там покопался. Вокруг стояла тьма. Гримнир поморгал и выругался; с усилием потер глаза, разгоняя повисшую перед ними пелену. Вскоре из мрака начала выступать фигура – с каждым мгновением она становилась все знакомее.

– Кто тут? – пробормотал он. – Гифр?

– Подловил я тебя, крысеныш, – от этих слов туман перед глазами рассеялся окончательно. Гифр на вид был таким же, каким Гримнир его помнил: высокий и тощий, длинные сильные руки канатами висят вдоль жилистого тела, землистая кожа покрыта шрамами. Десятками шрамов. Сотни шрамов – их безумные хитросплетения напоминали оперение. Но Гримнир моргнул еще раз, и шрамы встали на место – теперь это вновь были полоски кожи, рассеченной когда-то железом, напоминания о печальной судьбе каунар.

– Что тебе надо? – спросил Гримнир, шаря глазами по темному дому. Это место отчего-то казалось знакомым. Он тут уже был? – Зачем пришел?

– Чтобы вести тебя, – ответил Гифр.

Гримнир потряс головой и зашипел от острой боли.

– Куда вести, старый пройдоха? Ты же мертв!

– Что ж ты за болван такой, крысеныш? – Гифр громко расхохотался. Он тряхнул головой, и вплетенные в космы вокруг длинных ушей бесчисленные костяные диски и бусины из меди, серебра, граната и малахита застучали друг о друга. – Я что, похож на мертвеца?

И правда, согласился Гримнир. Не похож.

– И куда ты меня поведешь?

– К нему. Ты ему нужен.

Гримнир напрягся. Хотя он весь дрожал от предвкушения, нутро сковал ледяной ужас.

– К нему? Он здесь?

– Ты что, оглох, крысеныш? – нахмурился Гифр. – Поди, перепил медовухи и грохнулся на пол! Башкой ушибся! Где еще, по-твоему, быть Одноглазому?

– Балегир… – сколько Гримнир себя помнил, это имя было его талисманом, а его обладатель почти не уступал богам, в чьей тени он теперь пребывал. Он почти не помнил своего предка – только громогласный голос и грозная тень, сотканная из полузабытых воспоминаний и множество раз пересказанных – а оттого все менее правдивых – историй. Но больше всего это имя напоминало ему о матери, Скрикьи, угрюмой, с вызовом грозившей мохнатыми руками небу, где скрывались проклятые северные боги:

– Así att-Súlfr Bálegyr skiara tar nekumanza! – кричала она с горечью, и голос ее резал, как колотый лед. – Балегир – Волк, он выпустит вам кишки!

В ночь, когда он погиб, ей виделся в небе одинокий немигающий глаз, объятый огнем…

– Имирья кровь, бесполезный ты засранец! – воскликнул Гифр и, треснув мозолистой рукой Гримниру по уху, вырвал того из воспоминаний. – Он ждет тебя, а ты тут мечтаешь, как девица волоокая! И если ты считаешь, что он тоже мертв, то ты ошибаешься.

И правда, согласился Гримнир. Балегир тоже жив.

– Хватай свое барахло, и пошли отсюда, крысеныш. Он и другие выжившие ждут далеко на севере, в месте под названием Каррай Ду.

Гримнир кивнул. Он потянулся за саксом, но замер, услышав смех Гифра.

– Что? – проворчал он. – Чего ты гогочешь?

В улыбке Гифра тепла было не больше, чем в плавучей льдине.

– Только мелкий тупица возьмет с собой на войну кухаркин нож.

Гримнир пригляделся. Выругался под нос, потер один глаз ладонью, потом второй – кулаком. Оказалось, что он принял за сакс какой-то ржавый кухонный нож. Гримнир откинул его прочь.

– Твое копье там, – дернул острым подбородком Гифр. Конечно же, в углу стояло боевое копье – с первого взгляда он спутал его со старой метлой – и его железный наконечник опасно поблескивал в дымке света. Подхватив его, Гримнир пошел к двери.

– Каррай Ду, – повторил он. – Как я пойму, что пришел куда надо?

Гифр тяжело опустился на стул, с которого только что поднялся Гримнир.

– По запаху, недотепа. Он оставил для тебя тропу из хлебных крошек. Поторапливайся, крысеныш. Наш драгоценный вождь тебя ждет.

Гримнир кивнул и, не оглядываясь, со всех ног ринулся вперед в беспросветную тьму. Гифр улыбнулся и…

…встряхнулся, сбрасывая зачарованный сон Гримнира, будто сухую шелуху; звякнув снежными перьями, он вспрыгнул на край стола и злобно посмотрел на двух спящих женщин. На какой-то миг он подумал было оборвать их жизни. Но вместо этого ворон-альбинос, который был не простым фамильяром ведьмы, как улетевший с новостями к хозяйке Круах, а князем исчезающего Туат, поднялся в воздух и полетел вслед за фомором, опасаясь, что тот уйдет слишком далеко. Издав единственный пронзительный крик, он поспешил на север – как раз в тот момент, когда солнце позолотило горизонт на востоке.

В старейшем квартале Дублина, на обрыве над черным озером, от которого и получил свое название город, первые норманнские захватчики нашли пробившийся сквозь каменистую почву одинокий ясень. Они воздвигли под его ветвями алтарь и принесли в жертву Всеотцу девять пленников в благодарность за удачное плавание по бурному Ирландскому морю – девять было самым священным для Одина числом. Всеотец принял жертву благосклонно, и под его покровительством болотистые берега озера превратились в город, ставший для викингов центром торговли. Так минуло, согласно записям жрецов, девятнадцать раз по девять лет, и алтарь Одину, у которого был заложен Дублин, теперь стоял в самом сердце города, под защитой его стен.

На возвышении из камня и почвы построили деревянный храм: дверями к суровой родине предков, к ее холодным горам и лесам, в которых обитали полчища волков. Светлеющее небо пронзали скрытые клубами дыма жертвенного костра острые козырьки крыши, а на каждой перекладине, подпорке и притолоке рукой целого поколения мастеров были вырезаны замысловатые узоры: на рассохшемся дубе, обрамленные вьющимися ветвями ежевики, сражались с йотунами асы, навсегда застыв в вечном Рагнареке.