так будет всегда. Не дожидаясь вопросов, Илия вылетел прочь в уборную под поспешные объяснения Тристана.

Вода бежала из латунного крана в белую керамическую ракушку. Резная рама вокруг зеркала блестела позолотой. Пахло розовой водой. Вокруг все было непривычно светлое и опрятное. Хотелось извиняться и мыться до тех пор, пока не получится ощутить на себе чистоту. Но Илия смотрел в зеркало и отражался в парадной форме, он был вымыт и надушен для аудиенции во дворце. Дело было не во внешней чистоте. В дверь кто-то настырно забарабанил. Илия подпрыгнул. Второй звук, который раздражал его не меньше фортепианного, – стук в дверь. Он огрызнулся, что скоро выйдет, и тут же пожалел о грубости.

Прощаться было сложно под жужжание роя насекомых в вечернем саду и причитания двух леди (Гислен шла позади, молчаливая, с виноватым видом, хотя Илия успел ей сказать, чтобы не думала принимать случившееся на свой счет). А дома лорд Гавел оставил жену с ее домыслами и попросил ребят присоединиться к нему в кабинете. В его уединенную берлогу, в которую другие члены семьи почти не заходили, Тристан попал впервые. Позже он поведал Илии свои впечатления – кабинет был похож на аудитории в Пальере. Скромность и порядок царили в нем, чем отличались от прочего дома, над интерьерными изысками которого потрудилась леди Гавел. В самом кабинете они провели меньше часа за серьезным разговором – скорее исповедью, чем наставлением. И Илия не мог вспомнить, когда бы еще он так задушевно общался с отцом, хотя их отношения он всегда считал доверительными и теплыми. Если бы задали написать эссе об услышанном в стенах министерского кабинета, они бы пересказали монолог лорда Гавела – воспоминания о Последней войне.

– Я был вашего возраста, когда меня призвали. Несколько месяцев подготовки, и вот я уже молодой лейтенант, ответственный за многие жизни. Нас было достаточно таких, мы едва из галифе не выпрыгивали от желания быть героями. Спустя несколько боев, первых потерь и трагедий бравада улетучилась, как сорванное знамя. Нам тогда осталась ярость – для боя, и непонимание, как без нее жить, – после боя. Вы спросите, зачем старик нам все рассказывает, мы и сами это пережили? Есть отличие между нашими поколениями, и я ему очень рад. Когда началась война, мы ликовали. Меня, как и всех моих друзей, объявление войны застало в опере. Мы подбрасывали к потолку цилиндры, кружили наших спутниц на руках от восторга, поздравляли друг друга. Война – это грандиозный праздник, думали мы: с лентами, орденами и цветами, брошенными под копыта коней. А потом мы столкнулись с реальностью. Мы остервенели в первый же год. Подобных войн не было – сражался каждый мужчина на континенте. Половина населения погибла, остальные не знали, что делать в мирной жизни. Это не локальный конфликт, от которого можно было сбежать. Пепелище простерлось везде, черное носил каждый. Я рад, я был так рад, когда увидел, как известие о войне восприняли вы, все вы, молодые ребята. Как трагедию. Нужно быть мудрецом, чтобы знать наперед, и вы оказались мудрее нас. Война – это не праздник, конечно. Но и то и другое традиционное занятие. Если меня однажды попросят описать одним словом… Война – это традиция, единственная, которая объединяет все народы в разные времена. Возможно, это единственное наследие, которое мы никогда не утратим.

Когда он умолк, говорить было уже нечего. У всех троих мужчин был похоронный вид, особенно если брать в расчет парадную форму и опухшие от нехватки сна глаза. Двое из них донесли это траурное молчание до гостиной. И кто-то один уснул раньше, а второй накрыл его одеялом, подтянув его край до эполет.

Лесли взяла лицо Илии в теплые руки. Свет торшера лег на ее волосы, щеки, подбородок, высветлив всякую тень, сделав ее словно бы юной счастливой девушкой. На ее лице была написана надежда – прекрасное материнское чувство. Она сказала:

– Просыпайся, милый! Ты уснул в гостиной, тебе стоит перейти в кровать и переодеться ко сну, чтобы выспаться. Отоспись дома, – мать сжимала подбородок Илии мягко, и голос ее был певуч, словно она не побуждала, а баюкала сына колыбельной. Чтобы уснул ее ребенок, а проснулся герой. Он узнал этот взгляд – именно им его встречали люди в тылу.

Илия ласково убрал ее руки со своего лица и ответил:

– Почему все здесь всматриваются мне в лицо, – голос прошуршал хрипотцой, и он прокашлялся, – в мое лицо, но смотрят сквозь меня? Почему я неинтересен настолько, что каждый пытается пробраться внутрь меня и увидеть там короля древности?

Лесли вздохнула и опустила плечи, будто Илия сбросил с себя разочарование, а оно упало на нее неприглядной мотоциклетной курткой, а вовсе не горностаевой мантией, о какой она грезила. Лесли пропела «милый», но Илия не позволил ей лить в уши опиум. Она весь вечер смотрела на него, как на флаг в руках знаменосца.

– Значит, я не нужен даже тебе, если только не как сосуд для другой личности, более великой и более нужной, чем я. Не хочу умирать в восемнадцать лет, без права на свое тело и похороны!

– Что ты такое говоришь? – встрепенулась мама. А Илия едва ли не плакал. Ему одному было жаль себя, никто больше не смотрел на него с состраданием, даже Тристан.

– А если я не хочу уступать мое место тысячелетней тени? Что будет со мной? Никто ведь даже не знает, как это должно произойти. Вдруг я до конца жизни буду ходить с ним в одном теле, без воли, без судьбы? Ты же моя мама! Ты меня родила для такой участи? Мне страшно. Ты даже не знаешь, как мне страшно! – в конце концов Илия заплакал, как маленький. Казалось, он пятилетний мальчик и совсем не хочет идти спать, как того требуется. Потому что он не хочет идти в кровать, и потому что в темной комнате страшно оставаться одному наедине с мрачными фигурами.

Лесли села на диван, она тоже лила слезы. Так часто бывает: дети и матери вместе рыдают, стоит одному из них начать.

– Бедный мой сыночек, конечно, ты боишься, – она причитала, сморкаясь. И ее речь упиралась в белый сатиновый платок, в перчатку, в ладонь. Приглушенное причитание походило на древний обряд плакальщицы. Словно Илия умер, лежит здесь на диване, а она его оплакивает. Он подумал, что дух Эльфреда действительно может разделить с ним его тело. «Никто даже не знает, как это должно произойти». И тогда кошмар будет длиться столько: несколько декад