Де Лириа играл глазами, касаясь мизинцем с длинным,ухоженным ногтем тонких, очень ярких губ, и, как никогда раньше, походил напереодетую в мужской наряд женщину с наклеенными усиками. Алекса с душиворотило, когда герцог устремлял на него этот свой загадочный томный взгляд. Втакие минуты ему стоило больших трудов сдержаться и не расставить точки над iсо всей прямотой и определенностью. Но это было бы фактическим окончанием егослужбы у испанского посла. После того, как он бездарно провалил свое основноезадание, провалить еще и это? Ну, тогда ему и впрямь останется рассчитаться сосвоей жалкой жизнью, как едко выразился мастер. Нет уж, придется до поры довремени терпеть недвусмысленные намеки де Лириа и рассчитывать, что герцогпощадит своего верного любовника Каскоса и не станет в его присутствии осаждатьдругого мужчину. И так ревность секретаря начала превосходить всякие приличия.«А ведь если верно все, что я успел узнать о страстности и пылкостииспанцев, – почти с безнадежностью подумал Алекс, – то мне запростоможно ждать от Хуана Каскоса удара в бок стилетом или двадцати капель яду вчашке кофе…»

При мысли о яде ему стоило больших усилий не шепнуть сквозьзубы проклятие. Лицо его исказилось гримасой, которую даже самовлюбленный деЛириа при всем желании не смог бы принять за улыбку, но, на счастье, вниманиепосла отвлеклось: двери обеденной залы распахнулись, и оттуда выскочил высокиймальчик в белом парике, съехавшем на сторону.

Все собравшиеся в приемной комнате поклонились, дамы низкоприсели.

Император мгновение постоял у двери, заметно пытаясьотдышаться и овладеть собой. Взгляд его скользнул поверх склоненных голов, иАлекс, который в этот момент как раз поднял глаза, поразился выражению жгучейненависти на лице этого мальчика. Самое удивительное, что ненависть сия быланаправлена на него, на Алекса, на дона Хорхе Монтойя. Почему, ради всегосвятого? Или Алексу почудилось?

Государь сделал шаг, как бы намереваясь приблизиться киспанцам, однако тотчас резко повернулся и стремительно прошел, почти пробежалв бальную залу, откуда тотчас ударили звуки мазурки.

Вслед за императором потянулись придворные. В числе первыхумудрился оказаться де Лириа, у которого, надо отдать ему должное, исполнениеслужебного долга всегда первенствовало над чувствами. За ним заторопилсяКаскос, а вот Алекс замешкался, бросая напряженные взгляды на закрытую дверьстоловой.

Необъяснимая неприязнь императора мгновенно забылась.Единственное, что его теперь волновало, это – где же она? Вышла через другуюдверь? Почему? Что произошло между ней и государем? Неужели правдивы все этислухи, которые так и расползаются по Кремлю, по Москве: слухи о том, что уимператора появилась фаворитка, имя которой вот-вот будет объявлено публично,однако это не княжна Екатерина Алексеевна, как следовало бы ожидать, а дальняяродственница Долгоруких, прибывшая из глубочайшей деревенской глуши?

Алекс снова стиснул зубы. На эту боль, на это страдание онне имел никакого права, они были греховны, преступны, однако сердце болело истрадало против всякой воли. Стоило только вспомнить ее серые глаза, тоиспуганные, словно у ребенка, то лукавые, точно у записной кокетки, топечальные, будто у мученицы, обреченной на смерть… А ведь это для него, дляАлекса, была мука мученическая – узнать вдруг, что она – женщина, что тонкоеплечо, на которое он столько времени опирался в своем бессилии, – немальчишеское, а девичье плечо, что эти ноги, путавшиеся в слишком широкихпортках, – стройные женские ноги, что смущение Даньки и решительный отказкупаться и тем паче справлять естественные надобности поблизости от своегоспутника объясняется вовсе не чрезмерной застенчивостью, а… а просто тем, чтоДанька – это девушка!

Внешне между ними вроде бы ничего не изменилось, разве чтопочтительности и церемонности прибавилось в обращении Алекса к товарищу(подруге?) по несчастью. Тот толстокожий возчик, который доставил их до самыхГоренок, даже и не заподозрил, что везет не двух мужчин, а лишь одного. Нотолько многолетние тренировки по усмирению плоти (а учили Алекса сурово, онвсерьез полагал, что вполне овладел этими постыдными позывами своего тела, иполагал не шутя, в этом могла не раз убедиться поганая Мавруха, которая так ине добилась от него проку, несмотря на всю свою разнузданность, а может быть,именно благодаря ей!) помогали ему теперь держать в узде естество и отгонятьнечистые мысли. Например, когда Данька (Даша) что-нибудь говорила, он не слышали половины, потому что смотрел на ее губы и мучился от недостижимости их.Поцелуй – такой же грех, как и совокупление, учили его. Всю жизнь онудерживался от греха, а теперь истово жаждал предаться ему – пусть даженепосредственно после поцелуя его будет ожидать геенна огненная еще при жизни.

Господь уберег…

Алекс рассчитывал, что больше никогда не увидит своюстранную и пленительную спутницу, полагал, что она давно вернулась домой, кбрату, и, хоть страстно тосковал по ней, сумел себя убедить: все в жизниделается по усмотрению Божьему, а значит, к лучшему. К лучшему, всегда клучшему… неужто это и в самом деле к лучшему: стоять вот здесь, отбрехиваясь отбархатистых двусмысленностей де Лириа, косясь на плотно закрытую дверьобеденной залы, и мучиться от гнусных картин, которые против воли возникают ввоображении?

Он закрыл глаза и сильно тряхнул головой, отгоняя соблазн, акогда снова разомкнул ресницы, убедился, что испытанное средство не помогло:соблазн собственной персоной стоял перед ним, глядя чуть исподлобья и жалобноподрагивая губами.

– Вы… вы помните меня, сударь? – прошептала Даша,и Алекс поспешно убрал руки за спину, чтобы уберечься от искушения заключить еев такие объятия, из которых она, пожалуй, никогда не смогла бы выбраться.Тотчас он сообразил, что ведет себя неучтиво: дамам принято руки целовать, –и схватился за Дашину робко протянутую руку, как утопающий за соломинку.

– Помню ли? – переспросил хрипло, водя пересохшимигубами по этой дрожащей, тонкой руке. – Помню ли? Что ж вы спрашиваете,сударыня, неужто не знаете…

Он осекся как раз вовремя, чтобы не выпалить ей всю правду освоих денных и нощных плотских томлениях и угарных мыслях, о ревности инежности, обо всем, что теперь составляло сущность его жизни – сущностьпотайную, секретную, скрываемую даже еще более тщательно, чем его истинное лицо.

Заставил себя очнуться, вглядеться в нее – испуганную,побледневшую, понять, что девушка чем-то страшно взволнована – настолько, чтоей сейчас не до пылких признаний ошалелого попутчика. И Даша ведь едваудерживает слезы, они уже застилают глаза и вот-вот соскользнут с ресниц.

Не столько осознал, сколько почувствовал любящим сердцем: ейсейчас нужен не пылкий поклонник, а друг – скромный, молчаливый, надежный. Невсе ж ему искать у нее помощи и поддержки, пришла пора и ей опереться на егоплечо!