Джеймс прикрыл глаза.

Дорога, которую он видел перед собой с той первой минуты, когда разъяренная, безумная толпа проломила входные двери дворца, которая снилась ему в далеком ханьском дворце, уходила в тень. Обрывалась — около ступеней Парламента, потому что в тот момент, когда Джеймс подойдет к нему, его путь закончится. Он не думал о том, что будет дальше. Выживет он или погибнет — это не имеет значения. Жажда власти и трона знакома только тем, у кого не было реальных причин отречься в пользу короны. Месть — все, из чего Джеймс теперь состоял, и он не был уверен, что после того, как взрыв сметет Парламент с лица земли, в нем самом еще что-то останется.

Возможно, ему стоит взойти на жертвенный костер и нажать на спусковой механизм детонатора, стоя в королевской мантии и короне в центре самого большого заряда. К сожалению, его план не подразумевал ни мантии, ни короны — да и где они сейчас, что сделали с ними люди, занявшие королевский дом? Его план состоял из переплетения подземных ходов под зданием Парламента, знании о его архитектурно слабых местах и огромного заряда фейерверков. Последний салют в честь Чарльза Блюбелла VII, его жены, дочерей и сыновей.

Поминальный костер, как принято у фаэ, — чтобы отдать должное серебру в собственных венах.

Вот так и выходило, что именно тогда, когда дорога Джеймса подошла к концу, дорога Мирта, состоящая из железных полос и деревянных шпал, только начала свое существование. И пусть Габриэль старается для мира, который уцелеет после того, как Джеймс свершит свою месть, — прежним мир уже не станет.

Он уничтожит уверенность народа в том, что Парламент был прав.

Он утопит лунденбурхцев в крови и нестерпимой вине за содеянное.

И в конечном итоге он уничтожит и Габриэля Мирта, чьи старания некому будет оценить. А когда Бриттские острова погрузятся в пучину анархии… Джеймса Блюбелла уже не будет ничего касаться.

Перед глазами встало зрелище армады ханьских кораблей, входящих в порт Тамессы. В памяти всплыли все те слова, что он говорил Цзияню за обедом, — о желании протянуть руку своему народу и повести его в лучший мир. Иногда он сам верил в эти слова, иногда задумывался, сколько из всего этого будет ему позволено, иногда — в такие моменты, как сейчас, — равнодушно смотрел в лицо тьме.

Если придется вести людей — он поведет.

Наденет корону. Протянет руку ханьскому императору. Примет на своей земле власть древних богов Феникса и Дракона.

Или падет замертво на мостовую. Потому что в конечном итоге это все не будет иметь значения.

Значение имеет только месть.

* * *

Юй Цзиянь неслышно выскользнул из ворот, смешавшись с толпой, и огляделся. В черном плаще и котелке, позаимствованных у Ортанса, металлические детали его лица и тела не так бросались в глаза — особенно на контрасте с тем, что он светил ими с раннего утра, приманивая зевак к паровой машине и объясняя, что к чему.

Мистер Мирт обещал, что после отправления паровой машины он может быть свободен — все равно встречаться и обсуждать итоги Выставки команда планировала не раньше следующего утра. Цзиянь подозревал, что это связано в том числе с мисс Амелией и ее желанием отметить триумф наедине с Габриэлем, и это было закономерно — два героя вечера заслужили этого как никто. Изначально Цзиянь планировал, что все-таки дождется Ортанса и отправится с ним в паб пропустить стакан-другой виски в честь удачного запуска паровой машины, но появление этого человека разрушило его планы на месте.

Этим человеком был Джеймс Блюбелл.

И как бы Юй Цзиянь ни стремился оставить прошлое в прошлом, похоронив его в руинах разрушенной пристани Шэньчэна, все навыки, вбитые в него за годы службы под началом генарала Люй, мгновенно обострились. Блюбелл был здесь, и был явно не просто так. И не стоило тешить себя иллюзиями, что он пришел полюбоваться на изобретение мистера Мирта… Очень хотелось бы поверить в это, но память о последнем разговоре подсказывала другой вывод.

От своего плана Джеймс не отступится.

Сам не зная, что толкнуло его вперед, Цзиянь последовал за удаляющейся от выставки стройной фигурой Джеймса. Костюм мецената Адама Сентера сидел на нем безупречно — вряд ли хоть кто-то, с кем он успел пообщаться, заподозрил подвох. За прошедшие годы Джеймс отточил мастерство производить впечатление до блеска — и очаровательная улыбка была подчас лучшей валютой, чем даже деньги.

Империя не пожалела сил на его обучение…

Цзиянь впервые задумался, чего может добиваться Империя, попустительствуя Джеймсовой мести — вряд ли он добыл поддельные документы и финансирование на путешествие сам, тем более что он упоминал генерала Люй. А где генерал, там и Императрица, которая мастерски действовала через армию, добиваясь своего любой ценой.

Империя Хань, несомненно, продолжала желать объединения с Бриттскими островами — но уже не на условиях тиранов-Блюбеллов, а на своих собственных. И, надо сказать, у них были все шансы: законный наследник престола всем им обязан, армия вышколена и готова к бою, и боги — в отличие от бриттских фаэ — не только не отвернулись от своей земли и народа, но и поддерживают всеми силами. Возможно, ханьским богам тоже тесно на территории Империи. Целый мир — вот бы где хватило пространства для всех четверых…

Пока Цзиянь терзался этими мыслями, он едва не упустил Джеймса из виду. Ему повезло, что Джеймс шел неспешно, помахивая тростью. Создавалось впечатление, что никаких дел на сегодня у него уже нет и он намеревается отправиться домой, но чутье, почти сверхъестественный сигнал тревоги, за который генерал Люй особенно ценил и выделял Цзияня, кричало о том, что Джеймса нельзя оставлять без присмотра сейчас — если Цзиянь хочет воспользоваться тонкой веточкой надежды пресечь его безумные план. По правде говоря, куда легче Цзиянь бы почувствовал себя, если бы мог пойти в Ярд и отдать всю имеющуюся у него информацию в руки профессионалов, но он поступил чудовищно глупо, позволив загнать себя в угол из-за Права на смерть. В этом Джеймс был прав — узнав, что он нарушил Право, Ярд не будет его даже слушать. Его ждет арест, суд и, возможно, казнь — а за это время Джеймс приведет свой чудовищный план в исполнение. И, конечно, он не должен ни на мгновение решить, что Цзиянь хочет выступить против него: иначе уже за свою жизнь он не дал бы ни гроша.

Приступ сентиментальности заставил Джеймса назвать его другом,