там, в полках Скопина, случилась смута среди воевод. Скопин арестовал его двоюродного брата, князя Юрия Трубецкого, вместе с Иваном Катырёвым и Троекуровым, и отправил их к Шуйскому, отписав царю, что они, дескать, задумали перейти к Вору. Князь Юрий и Иван Троекуров тотчас же угодили в ссылку, под надзор. Катырёва же загнали в Сибирь, в Тобольск на воеводство. И вот теперь князь Юрий бежал из ссылки и, по слухам, пробирался сюда, вот в этот лагерь, к этому новому царю… Но что же делать было ему-то, князю Дмитрию? И он не стал дожидаться, когда и за ним придут с Пыточного двора. Он цепко держал в голове слова своего покойного отца: «Васька Шубник[45] злопамятен! Учти это! Рано или поздно он припомнит, что Трубецкие стояли за Годуновых во времена лихолетья для Шуйских!»…

Из соседней палатки вышел молодой человек. Ему, пожалуй, не было и двадцати лет. Он был чем-то похож на князя Дмитрия. Но в отличие от того, он робко поклонился ему, царю, Матюшке.

— Мой младший брат — князь Александр-Меркурий! — представил его князь Дмитрий.

Матюшка посмотрел на юнца, ничего не сказал, не пригласил его к себе…

Его царёва дворня, исполняя его наказ сразу же, как они стали здесь лагерем, нашла подходящую для него баньку в том самом Спасо-Преображенском монастыре, разорённом донскими казаками. Она стояла на берегу Москвы-реки, была просторной, но уже старой.

Он съездил раз в ту монастырскую баньку, затем другой. К третьему же разу плотники спешно соорудили там предбанник, где он мог отдохнуть после парной, поставили лавки, всё подновили. В тот раз он затянул туда князя Романа и Валевского, Будило тоже был. Но не по ним, как оказалось, был жар парной.

И вот на этот раз он приехал туда с Трубецким и князем Адамом. Заруцкий, как обычно, был при нём, а Меховецкий появился позже. Ещё был день, было светло, он осторожничал, старался не показываться на людях. И о том, что он приехал к царю, в лагере знали немногие.

Заруцкий же в тот день расставил своих донцов вокруг монастыря. И те не подпускали посторонних к стенам монастырским.

Саму же баньку приготовил Бурба. Он хотел ублажить царя и настроил на то своих бывалых казаков, из тех, кто знал в этом толк.

Первым на полке устроился Матюшка. И Бурба, бывалый мовник, плеснул на каменку водички. По стенам сруба ударил взрывом пар. И сразу же простор куда-то делся, и жар, волною жар прошёлся, сдавило грудь… Матюшка охнул, чуть не задохнулся, быстро скатился с полка…

Пофыркав, он облился водой, уселся на лавку и стал подтрунивать над Заруцким:

— Ну что, боярин, неужели будешь жиже! Ты на Дону-то, должно быть, и не мылся! Ха-ха!

— А ты, князь, — пристал он к Трубецкому, — покажи ему как надо париться! Ха-ха! — захохотал он и стал подталкивать его к полку. — Донское войско делите между собой! Кто первым свалится, тот меньше и возьмёт! Боярин, проиграешь побратима своего!.. Хо-хо! Кха-кха!

И это задело Заруцкого, достал тот его всё же. И он залез на полок, где уже был Трубецкой, и стал потряхивать веничком, этим кустиком, как мысленно ворчал он по поводу занятия такого. Да, на Дону он редко бывал в бане. Купался то в реке, а то порой в озере, как зверь какой-то, и так почти до самых холодов. От этого лишь тело наливалось силой. Но нет, сейчас он не уступит московскому князю, который и пороха-то не нюхал как следует, не жрал конину в осаде, не басурманился.

И стали хлестаться они, задевая иной раз один другого, хлестались до изнеможения.

Царь же и князь Адам свалились на пол, от жары не смея приподнять и головы. Царь не знал отродясь настоящей русской бани, северной к тому же, а князь Адам жил на европейский лад: в кадушке мылся, как француз закоренелый.

И хлестались они, мятежный князь и воровской атаман с Дона, наперегонки, кто кого выживет с полка, кто не выдержит и упадёт на пол, вниз, к царю, хлестались долго и терпели. Но Заруцкий оказался крепче и тут. Он был из неуступчивых, из тех, кого парки[46] порою тащат, но никогда он не шёл своими ногами покорно туда, куда не хотел.

И когда Трубецкой свалился вниз, там его ухмылкой встретил царь.

— Ну, раз так, тогда и доля меньшая твоя! А ты, боярин, — крикнул он Заруцкому, — отвоевал побратима своего! Ха-ха!

Он обыграл в шутке всё то, что было решено и так уже между ними.

Они вышли в предбанник и расселись на лавках. Князь Адам оказался опять рядом с ним, как и там, в парилке на полу. Но сегодня он был молчалив, серьезен, и голоса его не слышно было. Это его-то, любителя пустое потравить.

— Князь, ты что такой хмурый? — спросил он его. По его виду он догадался, что тот будет сейчас снова клянчить что-нибудь. — Я подарил тебе шубу из золотной камки на соболях и к ней сороковку. Ну что тебе ещё нужно? Проси — исполню всё!

Вишневецкий замялся…

— А хочешь — ковшик, серебряный? В две гривенки потянет. И чарка золоченая к нему. Я сам бы пил из такой с удовольствием. Но тебе, как другу, вернёмся — подарю!

— Государь, я слышал, десятая деньга с волостей…

Вишневецкий не договорил.

— А-а! — протянул Димитрий. — Ладно, я скажу дьякам, — уступил он, сообразив, что ему нужны не соболя, а деньги, звонкая монета.

И он отвернулся от него к Трубецкому.

— Ты, князь, отчего бежал-то? — спросил он, хотя и спрашивал уже его, вызывал на откровенность.

— Враги, — лаконично ответил тот.

— Враги? — повторил он за ним и оглядел их всех, своих советчиков. — А у кого их нет?.. С врагами здорово живётся! Ты его или он тебя! Иного не дано! Не так ли, боярин? — кинул он взор на Заруцкого; он знал кое-что о его прошлом, о кое-чем же догадывался.

— Ну ладно, хватит, пошли! — резко оборвал он сам себя с чего-то. Он встал, вышел из предбанника. За ним вышли и все остальные в одном исподнем туда, где возле баньки суетились дворовые холопы. Уже стоял на лавке квас, и водка была тоже.

И только успели они выпить по чарке крепкой, как тут послышался топот копыт, вскрики: «Держи его, держи!» — и к баньке подлетел на жеребце Будило.

— Как он прорвался-то? — сердито бросил Заруцкий своему побратиму, казаки которого стояли в оцеплении.

Бурба пожал плечами, мол, что,