Писатели пишут. Именно этим мы и занимаемся.

«Идея о том, что творчество и психотропные вещества переплетены, является одним из величайших мифов нашего времени», – писал Стивен Кинг в своих мемуарах «О писательстве». Кинг является одним из многих творческих людей, которые были зависимыми. Он был пивным алкоголиком и говорил, что практически не помнил процесс написания романа «Куджо».

Когда я читаю работы, написанные мной в годы, когда больше всего пила, я не считаю их плохими. Однако меня несколько пугает частота появления в них алкоголя. Интервью проходили в барах. Целые сюжеты выстраивались вокруг выпивки. Шутливые отклонения от темы касались похмелья и провалов в памяти. Пиво или стакан вина находились в уголке практически каждого рассказа, как будто это какая-то навязчивая реклама.

Мой друг, который работает учителем музыки, утверждает, что травка помогла ему впервые по-настоящему услышать музыку. «Но если ты куришь слишком много, – сказал он, – то оказываешься под настоящим ямайским кайфом. Все вокруг превращается в регги». Какой бы творческий рост алкоголь и наркотики ни стимулировали поначалу, долго это не продлится. Вы просто перестанете учиться новому и замечать, что происходит вокруг.

«Постарайся быть тем, у кого ничего не потеряно», – писал Генри Джеймс[92]. Я впервые услышала эту цитату в интервью с Питом Хамиллем, автором вышедших в 1994 году мемуаров «Жизнь пьющего человека». Как газетный репортер старой закалки, воспитанный среди звона бокалов послевоенной Америки, Хамилл построил свою личность на алкоголе. Но в конце концов он бросил пить, поскольку это мешало работе.

Моей работе это тоже мешало. Многое теряла, когда пила. Не помнила, что делала прошлой ночью, что говорила. Перестала быть наблюдателем и стала чрезмерно активным участником. У меня до сих пор бывает так, что я представляюсь людям, а они говорят: «Мы встречались с вами уже раза четыре». Память и так тускнеет с возрастом, действительно ли мне так нужно было ускорять свой закат?

Я не утверждаю, что великие писатели не пьют, потому что они определенно делают это, и какая-то часть меня, наверное, всегда будет желать, чтобы я оставалась одной из них.

Иногда я читаю рассказы женщин, принимающих наркотики. В их словах слышится соблазнительное мурлыканье. Они отличаются одурманивающим ритмом человека, который пишет без промедлений. Эти рассказы могут вызывать во мне прилив ядовитой зависти. Может, и мне стоит подсесть на наркотики? Может, мне лучше снова начать пить? Почему у нее получается так писать, а у меня нет?

Такое мое поведение можно назвать желанием ребенка во что бы то ни стало завладеть чужой игрушкой. Это проблема не только писателей, которые выпивают; это проблема пьяниц и писателей. Нас гнетет страх того, что, кем бы мы ни являлись, мы недостаточно хороши.

Как ни странно, мы верим, что талант можно налить и выпить.

Однажды я прочитала интервью с Тони Моррисон[93]. Она пришла в литературный мир во время одурманенной наркотиками эпохи Нового журнализма, но не стала вести себя, как остальные. «Я хочу чувствовать то, что чувствую на самом деле, – говорила она. – Даже если это печаль».

Это и есть настоящая сила. Хотеть то, что ты имеешь, а не то, чем обладают другие.

Спустя примерно три года трезвой жизни я решила научиться играть на гитаре. Давно хотела это сделать. Я купила акустическую гитару у подруги Мэри и закрылась у себя в комнате, а затем поняла, почему не научилась играть, пока плавала по алкогольным рекам: это было невероятно сложно.

Казалось, что бренчать легко, но поначалу мне было неловко и физически неприятно. Мне понадобились часы, просто чтобы развить ловкость пальцев и освоить несколько аккордов.

«Думаю, с моими пальцами что-то не так», – сказала я своему учителю, одному из лучших гитаристов в городе. Он убедил меня в том, что с пальцами у меня все нормально, просто научиться играть действительно трудно.

– Вы не думаете, что у меня руки слишком маленькие? – спросила я его.

– Я учу играть восьмилетних девочек, – ответил он. – У вас все в порядке.

Но я готова поспорить, что восьмилетние девочки не испытывают того же унижения, что начинашка среднего возраста. Я столкнулась с той же ядовитой неуверенностью в себе и перфекционизмом, которые мешали мне говорить на испанском в Эквадоре, не давали танцевать на публике в трезвом состоянии и всю жизнь заставляли замыкаться в себе. Я терпеть не могла чувствовать себя глупо.

«Твоя проблема в том, что ты бросаешься к каждой тарелке в надежде наделать побольше шуму», – однажды сказала мне подруга. «Да, так и есть!» – ответила я, как будто была благодарна ей за диагноз.

Зависимость была противоположностью честной работы. Она была всем в данный момент. Я заливала алкоголем волнение и скуку, и теперь мне нужно было расширить границы своей толерантности. «Да» дискомфорту, «да» неуверенности, «да» неудачам, потому что они означали лишь то, что становлюсь сильнее. Я отказывалась быть человеком, играющим лишь в те игры, в которых он может победить.

Когда я впервые сыграла песню целиком (это была песня «Sweet Child O’Mine» группы Guns N’ Roses), у меня было чувство, что я пробила дыру в небе. В тот день я отложила работу и выключила телефон. Я сидела в постели и играла эту песню снова и снова, пока у меня не свело руки и на кончиках пальцев не появилось покраснение.

Это было настолько великолепное чувство, что мне не хотелось портить его волнением от выступления. На следующей неделе во время занятия я вынуждала своего преподавателя как можно больше говорить, надеясь, что в вопросах и ответах пройдет целый час, и мне не придется играть ему. Спустя примерно 30 минут он повернулся ко мне и сказал: «Итак, давайте теперь вас послушаем».

Я испытала боль от слов: «Давайте вас послушаем». Эта фраза сделала меня человеком, который хочет сыграть, но слишком боится; который хочет быть у микрофона, но стоит в заднем ряду; который вынашивает идею книги, но никогда ее не напишет. У меня были проблемы с выступлениями. Словно я не хотела, чтобы кто-то меня услышал, но при этом не могла замолчать. Точнее говоря, я хотела, чтобы меня слышали все, но только таким образом, как того желала. Это было нереалистично, потому что никто и никогда не следовал указаниям.

Моя рука дрожала, когда я играла песню, но мой учитель водил по струнам вместе со мной, как отец, который слегка прикасается к сиденью велосипеда. Мы пели вместе и иногда даже неплохо звучали. Когда я закончила играть, он сказал:

– У тебя настоящий талант.