Привезли их в знаменитые, снискавшие печальную славу в народе, Бутырки. Катю поместили в одиночную камеру. Устав от переживаний, уснула сразу, как в колодец провалилась. Выспаться не дали, разбудили на допрос. Пока вели, решила выработать линию поведения и осмыслить ситуацию. Но коридор был коротким, и она ничего не успела придумать нового, и решила вести себя так, как в Подольске. Одно было хорошо, что здесь не было того жеребца, который обещал ее насиловать. А в остальном, придется поступать по обстоятельствам, ориентируясь на уже имеющийся опыт. Но спокойствие, которым она считала, обладает, улетучилось, как только она оказалась перед дверью, и за порог ступила, как в пропасть полетела. Следователя не оказалось на месте. Он не сидел за столом, а стоял перед окном спиной к ней. Он не удосужился посмотреть на нее, и стал с ней разговаривать, как с неодушевленным предметом. «Да, – подумала Катя, – здесь могут унизить человека, растоптать его достоинство. На это они мастера». До нее, как сквозь вату долетали его слова, потому что она была занята своими мыслями. А говорил следователь о том, как он устал, потому что приходится ему работать и днем, и ночью, потому что невесть откуда повалили враги народа, потому что все жалуются на власть и борются с нею. Было ли такое до войны?

– До войны вы жаловались на советскую власть? – неожиданно обернувшись и впиваясь своим орлиным взглядом в глаза Кати, спросил.

– Ни до войны, ни сейчас я не жалуюсь на советскую власть, – ответила Катя.

Но в голосе не было той твердости, которая была раньше. За эти дни ареста у нее к власти появились претензии и заставили во многом усомниться.

– Я тоже так думаю, Таисия Андреевна Табаченко, бывшая армейская разведчица… хотел бы думать, – помолчав, продолжал он. – Да вы проходите, садитесь. Разговор будет долгим. То, в чем вас обвиняют, очень серьезно.

– А, что разве уже был суд… без меня? – вырвалось у нее.

– Суда еще не было, – сразу же поменяв елейный тон на резкий, заявил следователь, – но есть все основания вас обвинять. Многое неясно в ваших объяснениях, и вам придется хорошо потрудиться, чтобы снять с себя эти обвинения. Я надеюсь, вы поймете меня. Мне так надоели эти враги народа, крысы поганые, бегущие с тонущего корабля. И сколько же их! Гребешь, гребешь и никак не выгребешь. Противно, ведь! Все гадкие такие, скользкие! Лучше на фронт, там лицом к лицу с врагом и знаешь, что это враг, а врага надо убивать. А здесь возишься с этим отребьем человеческим. Итак, кто вас готовил к заброске?

– Майор Кочин. Он мне и документы выдал на Екатерину Каверину, и задачи поставил, и адреса явок сообщил.

– Ну, с Катей Кавериной уже все покончено. Отныне вы возвращаетесь к своему настоящему имени, Таисия. И чем быстрее убедите нас в своей преданности советской власти, тем скорее покинете наши пенаты.

– Так мне ничего не угрожает, и я могу скоро выйти на свободу?

– Да вот только мы установим некоторые детали, уточним некоторые моменты, сравним с тем, что уже имеем и все. Ну, не сегодня, так завтра или послезавтра вы покинете нас

Казалось бы, это «все» должно было прозвучать, как облегчение, как конец всем ее мытарствам, но с ним в ее душу заползла тревога. Как ни странно, в этом «все», она почувствовала западню, а не освобождение. Тася верила своей интуиции, и насторожилась. Мозг стал лихорадочно перебирать разные варианты, пытаясь определить, что ей уготовил этот следователь с орлиным взглядом, пытающийся казаться добрячком. Последнее время пришлось быть физиономистом. Имея о людях весьма скромную информацию, а то и, вообще, никакой не имея, должна была только по лицам определять, кто есть кто.

– Вы меня опять не слушаете. Что занимает ваши мысли? Это наводит на размышления, что вы хотите нас перехитрить. Зря. Не надейтесь. Здесь сидят профессионалы своего дела, опережающие ваши ходы на десять вперед. Вам – не чета.

Эта тирада прозвучала угрожающе и тон «просто беседы» сошел на нет. Это были первые уроки, которые постигала Тася в советской Бутырке. Изучая манеры ведения следствия, а также поведение следователей, делала выводы, чтобы определять стратегию поведения на допросах. Майор попытался улыбнуться, поняв, что все испортил. Но улыбка на его лице сейчас была так нелепа, что в другом бы положении, не будь обладатель улыбки следователем, а она, Тася – подследственной, просто бы рассмеялась. Но сейчас ей было не до смеха. Надо было молниеносно реагировать на смену его настроения.

– Итак, вашим наставником был майор Кочин. Я не требую от вас рассказывать мне то, что вам не дозволено, но ведь о задачах и явках вы можете рассказать, и чем подробнее, тем для вас лучше.

– Нет. Не имею права.

– Так хотите вы на волю или нет? – гаркнул Грамш.

Он отрекомендовался ей Рудольфом Арнольдовичем Грамшем. Ему начала надоедать мышиная возня с этой девчонкой. И у него кончалось терпение.

– Кочина вашего нигде не могут найти. Если его вообще не найдут, если он погиб, так и будете молчать?

– Не могут не найти и погибнуть он не мог… ему не положено… а, как же тогда я?

– Война забыла у вас спросить положено ему или нет?

– Давайте еще подождем, может быть, он найдется, – умоляющее обратилась к следователю.

– Ну, хорошо. Давайте подождем, – добавил, глядя на Тасину улыбку, – но не долго.

Чем сразу же и стер эту улыбку. – У нас еще есть время подождать, а у вас подумать. А потом мы с вами побеседуем. Может быть, к этому времени и Кочин найдется.

Пока шла по коридору и в камере, когда пришла, Тася думала, как ей быть, строила различные предположения, проигрывала различные варианты. Но все сходилось на одном: она должна молчать. Молчать до тех пор, пока точно не будет известно, что стало с Кочиным. Другими словами, она должна выполнять инструкцию и не отходить от нее ни на йоту. Голова буквально гудела от мыслей, от переживаний, которыми была полна ее жизнь последние дни с тех пор, когда она покинула дом своей тети. Она часто вспоминала, как же тепло и уютно ей было там, несмотря даже на те тревоги и трудности, которые приходилось испытывать в связи с оккупацией, в связи с боязнью быть раскрытой. Вспоминала, как удивляли ее рассказы Гелена о двойном поведении правительственных кругов, о явном обмане масс. Ей верилось и не верилось, хотя его рассказы уж слишком были правдоподобны. Но то, с чем она столкнулась здесь, было настолько для нее неожиданным и неприемлемым, что она никак не могла смириться с этим. Это не вмещалось в ее голове, и не удивительно, что она гудела. У нее было сильно развито чувство Родины, осознание необходимости защитить ее, во что бы то ни стало, противостоять истребительной войне, развязанной гитлеровскими захватчиками. Поэтому она пошла в разведку. «Но какая она – Родина?» – впервые задала себе этот вопрос, когда Родина заставляла ее лечь в постель с нелюбимым человеком, даже с врагом страны, чтобы выведать необходимые сведения. Теперь Родина ее смешала с дерьмом… И сколько она не старалась представить себе Родину огромной массой честных тружеников, радостно шествующих с транспарантами и флагами по центральной улице города, своими однокурсниками, мечтающими о светлом будущем человечества, у нее перед глазами вставал следователь, ублюдок-палач и стены тюремной камеры. Так какая же она настоящая, Родина? Пыталась понять, хотела свести концы с концами, но они не сводились, и не возможно было их подвести к общему знаменателю. Что-то непонятное до конца, разноречивое теперь представляло ее Родину. А, может быть, это те наслоения, о которых говорила бабушка, которые отойдут со временем, а останутся только непреходящие вечные ценности? А, как же в этом наслоенном мотлохе отыскать вечные ценности? Еще бабушка говорила о том, что с начала времен к самопожертвованию подвигает высоко духовных людей сострадание. Может ли она свой поступок – учебу в разведшколе – назвать самопожертвованием? И является ли она сама таким высоко духовным человеком? Да, она сражалась со злом, но ведь за то и наказана? Когда ее арестовали и привели в камеру Бутырки, у нее было такое ощущение, что ее вырвали с корнями из привычной среды. Теперь нет у нее под ногами почвы. Откуда же черпать силы? А она чувствовала, что ей понадобится много сил, чтобы противостоять тому, чему она еще сама толком не знала. Ее вырвали из обжитого привычного мира и швырнули, как сорняк на край дороги под порывы шквального ветра. Это жестоко и несправедливо, ибо она ни одним из своих помыслов, ни одним поступком не заслужила такого отношения. Она так четко ощутила себя сорняком, съежившимся под порывами жестокого ветра, что почувствовала, как мириады зловещих щупалец тянутся к ней отовсюду, источая злорадство и ненависть. Этими щупальцами были следователи. Ее швыряло от одного следователя к другому, и каждый измывался над нею в меру своей испорченной натуры и обуреваемых страстей, а она могла только свернуться, как ежик, выставив навстречу иголки и терпеть, призывая на помощь внутренние силы. Она понимала, что теперь это ее обычное состояние. С ним надо смириться, к нему надо привыкнуть, его надо принять. Отныне она – вечная странница, гонимая стихией. У нее никогда больше не будет дома и она никогда в жизни не сможет себя почувствовать, как дома. От этой мысли защемило сердце, и она вспомнила бабушку. Бабушка учила ее, что все, что происходит в жизни с человеком – это к лучшему, потому что оно приносит пользу. Ее только надо уметь распознать. Но ей не до распознаваний теперь. Ей надо собрать все силы, чтобы противостоять злу, которое накатывает на нее «девятым валом». Она никак не может смириться с тем, что зло – ни враг, ни немцы, а ее собственные соотечественники.