– Я хотел еще солнце и радугу, как бывает летом сразу после дождя, – говорит Нёхиси. – Чтобы ты совсем охренел. Но в последний момент передумал. Я же твердо обещал Стефану никогда не менять местами день с ночью. Почему-то для него это важно. Не хотелось бы его подвести.

– Ничего, мне и так хватило, спасибо, – говорю я. И повторяю: – Спасибо. – И еще раз: – Спасибо! Слушай, я бы повис у тебя на шее, да крылья боюсь помять.

– Да что этим крыльям сделается? – удивляется Нёхиси. – Они же иллюзия. Ну помнешь, великое дело. Расправятся как-нибудь. Или новые потом отрастут.

Мы сидим на крыше, на самом краю, болтаем ногами, Нёхиси это дело ужасно любит, причем чем больше ног, тем ему больше нравится, вот и сейчас лишних шесть штук отрастил. Кофе мы уже благополучно допили. И оба думаем, что сейчас не помешало бы чего-то покрепче, но лень вставать и спускаться в дом за бутылкой, которую перед этим еще надо наколдовать. То есть ясно, что в какой-то момент мы это все-таки сделаем, потому что нашу летнюю ночь обязательно надо отметить, но прямо сейчас и так хорошо.

– Вы чего творите, ироды? – раздается снизу знакомый голос. До боли, я бы сказал, знакомый. Хотя сейчас Стефан, можно спорить, считает, что это мы его боль.

– Сегодня только я ирод! – гордо сообщает ему Нёхиси. – Это моя погода. Он мне ее проиграл!

– Плохо дело, – откликается Стефан. – Это что ж, мне теперь с тобой ругаться придется? Я-то думал, просто дам твоему дружку пару раз по башке и пойду себе спать.

– Хренассе у тебя романтические фантазии, – вставляю я.

– Залезай к нам, – предлагает Нёхиси. – Если хочешь ругаться, будем, мне для тебя ничего не жалко. Отлично посидим.

– Естественно, я к вам залезу! – угрожающе говорит Стефан. – А как ты думал? Домой, рыдая, пойду?

Вместо того чтобы просто оказаться на крыше, он идет в дом, лезет из кухни по приставной лестнице и протискивается в окно, как сделал бы любой нормальный человек, просто за неимением выбора. Ну, Стефан известный пижон.

– Это уже ни в какие ворота, – говорит он, усаживаясь между нами. – Летняя ночь в декабре! И не только на вашей многострадальной улице, а во всем городе сразу, включая спальные, блин, районы. Плюс девятнадцать, я на градусник посмотрел. Не то чтобы мне не нравилась такая погода. Лично я оставил бы ее навсегда. Но нарушать законы природы в настолько глобальных масштабах нам тут пока нельзя.

– Ну ненадолго-то можно, – беспечно улыбается Нёхиси. – Например, до утра. Никто не узнает, кроме пары десятков прохожих, или сколько их там…

– Да пара сотен, как минимум, – говорит Стефан. – Все-таки не деревня, а город. Всегда найдутся те, кто не спит по ночам.

– Везет им! – вздыхаю я. – Вот так выходишь на улицу в декабре в три часа ночи, а там внезапно вечное лето. Пахнет дождем, и листва на деревьях, и цветы, и трава. Я бы спятил, если бы со мной такое случилось – от счастья. Завидно – жуть.

– А до сих пор, значит, не спятил, – ухмыляется Стефан. – Типа все в порядке с тобой.

– Теперь-то в порядке, – встревает Нёхиси. – Но ты бы его час назад видел! Такой смурной сидел – кошмар. Готов спорить, у всей улицы молоко прямо в холодильниках скисло. А могло бы и во всем городе. Но эту катастрофу я, как видишь, предотвратил.

– Кофе выпить со мной успеешь? – спросил Тони Куртейн. – Или только расскажешь, почему и куда тебе срочно пора убегать?

– Я столько кофе не выпью, сколько успею, – усмехнулся Эдо. – Поэтому предлагаю начинать не с него.

И достал из внутреннего кармана бутылку айсвайна, которую еще в конце октября привез из Берлина специально для Тони, но сунул в шкаф и забыл.

– Мало того, что надолго пришел, так еще и с бутылкой. Ну прям в лесу кто-то помер, – хмыкнул Тони Куртейн.

– В том лесу эпидемия, – согласился Эдо, доставая киршвассер[6] того же происхождения. – Косит всех. Я же, понимаешь, за осень понавез тебе кучу гостинцев, но вечно о них забывал. А сегодня внезапно нашел тайник и понял, что ты все это время сидел как наказанный без подарков. Ну, кто ж тебе виноват? Сам дурак, что связался со мной.

– Это сколько же в твоей куртке карманов? – изумился Тони Куртейн после того, как на столе появилась третья бутылка со смородиновым рижским бальзамом.

– Слишком мало, как выяснилось. Все не влезло, буду носить частями. Это примерно четверть. Я реально до хера понавез. Почему-то во всех поездках – во всех двух, но тенденция уже очевидна – истерически закупаю тебе подарки и потом с ними таскаюсь, как дурак. Хотя почти все, кроме, разве, айсвайна можно и дома найти. Наверное, пытаюсь таким образом извиниться за то, что не могу позвать тебя с собой. То есть позвать-то могу, но в наших с тобой обстоятельствах это как издевательство прозвучит.

– Да, вот это правда обидно, – кивнул Тони Куртейн. – Ух я бы с тобой поездил! Путешествия – лучшее, что с нами было вообще.

– Может еще и поездим, – неуверенно сказал Эдо. – Прямо сейчас совершенно не представляю, как это могло бы устроиться, сидим, как две цепные собаки: ты к Маяку привязан, а я к Другой Стороне. Но жизнь длинная. И большая затейница. Чего угодно можно от нее ожидать. В конце концов, я вот прямо сейчас сижу тут с тобой. Еще недавно такое тоже невозможно было представить. Всего-то чуть больше года назад.

– С чего начинать-то будем? – спросил Тони Куртейн, оглядывая бутылки. – Мы после этого выживем вообще?

– Начинать однозначно с айсвайна. Это полный трындец. Не хуже, чем у твоего двойника в кафе угощают. А остальное можешь убрать от греха подальше. Нет у нас задачи любой ценой сегодня все выжрать. Можем, но не обязаны. Имеем полное право не погибать.

* * *

– Ну хоть какой-то толк от твоих разъездов, – усмехнулся Тони Куртейн, попробовав айсвайн. – Хорошую штуку привез.

– От моих разъездов и так дохренища толку, – заметил Эдо. – Например, у меня от них крылья за спиной вырастают. Горы могу свернуть. А мне сейчас как раз по приколу сворачивать горы. А то чего они несвернутые стоят?

– Ну разве что, – согласился Тони Куртейн. И признался, хотя был уверен, что никогда это прямо не скажет: – Я чуть не рехнулся, когда ты в Ригу поехал, а потом почти сразу в Берлин. Боялся, ты заново сгинешь. А теперь ты в Барселону намылился, и я снова боюсь. Все твои аргументы помню, можешь не повторять. Они не работают, когда все внутри вопит: «Трындец!» Ну ничего не поделаешь, это у меня теперь до конца жизни такое утонченное развлечение – бояться за тебя.

Эдо молча кивнул и развел руками – дескать, ничего не поделаешь, другого меня, о котором можно не беспокоиться, у нас с тобой все равно нет. Наконец сказал: