– Куда спешишь, милая? – У бочки с водой переминалась с ноги на ногу сердобольная тетушка Пшеница. – Как ты? Бледная-то какая!

– Мы остановили огонь? – выпалила Белянка.

– Да тут все сгорело бы иначе! – неискренне рассмеялась хозяюшка, а в глазах плескался страх. И жалость.

Сердце замерло, язык прилип к небу, но Белянка прошептала:

– Скажи мне…

Старая сплетница закрутилась, закудахтала, а потом так и выдохнула:

– Ты бы сама пошла в избушку к Горлице да все увидала…

В избушку к Горлице.

Не прозвучало страшных слов, но и надежды не осталось.

Белянка повела плечами, шмыгнула носом и побежала по утоптанной тропинке вверх, к избушке под старой сосной. Мелкие камни резали ступни, и шлепки босых ног отдавались в сердце. Во рту горчило непролитыми слезами, давило горло до боли и хотелось кричать. Громко, пронзительно, неутолимо. Чтобы весь мир услышал. Весь этот проклятый мир услышал!

Но было поздно. Слишком поздно.

На вершине холма она замерла. Взгляд уткнулся в знакомую с детства дверь. Тонкие трещины, забитые старой побелкой, рассекали древесные кольца. На притолоке чернели засечки роста по годам – Ласка всегда была чуточку выше, и только в прошлое лето они сравнялись.

Белянка с ожесточением прикусила нижнюю губу, до резкой боли.

Если сейчас открыть эту дверь – исчезнет целый мир. Огромный прекрасный мир детства, который вращался вокруг тетушки Мухомор. Все, что Белянка знала, – она получила от ведуньи. А от настоящей матери остался лишь можжевеловый гребень да воспоминания о ласковом голосе, который называл ее нежным именем – «Беляночка».

Но не открыть дверь – нельзя. Нельзя сбежать во вчерашний день, спрятаться в воспоминаниях.

Из окна сочился резкий запах жженого чабреца, пчелиного воска и соснового дыма. Прежде чем скрипнули петли, до того как проступила из сумрака широкая скамья под светлым саваном, Белянка уже знала, что будет там, по ту сторону порога.

По краям скамьи чадили кадильницы. У изголовья с тлеющей сосновой лапой в руках стояла Горлица, шепча бескровными губами песню Освобождения. И без того худое лицо осунулось до предела. На острых скулах отцвел румянец. При виде Белянки ведунья смолкла. Блеснули красные от бессонницы глаза, злые, будто волчьи. На мгновение Горлица моргнула и коротко кивнула, позволяя войти.

Дымная духота укрыла с головой. Белянка затворила дверь и подошла к скамье. Грудь сжалась болью. В горле застряли и плач, и крик, и вопрос. Сухие руки Горлицы безжалостно откинули саван. Белянка невольно вздрогнула, зажимая ладонями рот. Но под пристальным взглядом жестких глаз она заставила себя подойти вплотную, всмотреться в восковые черты.

Больше нет мелиссы и душицы – ничего нет. Пустота. Тетушка Мухомор уже далеко, осталась лишь оболочка.

Липкий комок слез пополз по горлу, Белянка спрятала лицо за ладонями.

– Не смей! – каркнула Горлица. – Не смей плакать!

– Еще можно, – прошептала Белянка. – Ее ладья еще не уплыла на запад.

Но разве станет легче, когда уплывет?

Нужно радоваться за ушедших, а не плакать о себе – древняя заповедь жизни и смерти. Так правильно оно звучало на словах и так невыполнимо оказалось на деле. Белянка послушно кивнула, опустилась на земляной пол и выдавила:

– Как это случилось?

– Она удерживала нас, – резкие черты Горлицы смягчились, в уголках глаз даже блеснули слезы. – Мы бы растворились в пламени. Все три.

– Все три? – глупо переспросила Белянка.

– Ты, я и Ласка, – кивнула она. – Огонь слишком силен и безумен, чтобы человек мог выстоять в нем и сохранить самого себя. Она вытолкнула нас, вернула в мир, а сама не удержалась.

Горлица зажмурилась, а когда вновь посмотрела на Белянку – слезы высохли, губы перестали дрожать. Вот это сила воли!

– Держи, – Горлица кинула оберег. – Ты забыла вчера.

Белянка поймала сложное плетение из молодой ивовой лозы и трав. Узор повторял рисунки весеннего шествия – призыв силы Леса, – кристаллы кварца сгущали тепло и замыкали круг.

– Он должен отражать магию степняков и горожан, – пояснила Горлица. – Сила Леса скапливается с одной стороны щита из кристаллов. Когда чужая воля попытается захватить твой разум, образуется второй узел силы. Тогда щит полыхнет, и ты останешься свободна.

– Это сработает? – с сомнением спросила Белянка и осторожно сжала оберег – последнее, чего касались руки тетушки Мухомор.

– Я пыталась передать мысленный образ, когда она была под его защитой, – меня не пропустило, – пожала плечами Горлица. – Но мы не знаем, на что действительно способны чужаки.

Она досыпала в кадильницу щепотку чабреца, брызнула воды и зажмурилась, чтобы заглянуть за грань.

– Ты поешь освобождающую песню, – пристально посмотрела на нее Белянка. – Но тетушки Мухомор уже здесь нет. Я не чувствую ее.

– Ей не нужно за грань, к последнему рубежу, потому что она уже там, – Горлица раздосадовано открыла глаза – она терпеть не могла, когда ее прерывали, – и пожала плечами. – Но ритуал есть ритуал.

– Я подготовлю все в деревне. И… берестяные лодочки… тоже… – голос предательски дрогнул.

– Отпусти. Все так, как должно быть, – Горлица уже погружалась в заклятие, губы медленно шевелились, глаза смотрели за грань.

Белянка тихонько выскользнула из осиротевшей хижины и медленно пошла вниз, запрокинув голову. Слезы щекотали скулы и прятались в рассыпанных по шее волосах. В зените бесстыдно сверкало счастливое солнце.

– Эй! – на тропинке вырос Ловкий. – Чего под ноги не смотришь?

Белянка опустила голову, глянула исподлобья и бросилась брату на шею. Нос уткнулся в теплую мягкую рубашку. Знакомый с детства запах пота, осенних листьев и дубовой коры укутал сердце. Вжавшись в широкую грудь изо всех сил, Белянка беззастенчиво разрыдалась.

– Тише-тише, глупая мышка, тише… – он взъерошил ее волосы, похлопал ладонью по спине и поцеловал в висок.

– Не называй меня так! – Белянка шумно втянула воздух сквозь стиснутые зубы. – Она меня так называла.

– Просто ты как будто маленькая и слабенькая – потому и мышка, – прошептал Ловкий на самое ухо, с силой сжал руками ее плечи и усадил на траву у воды. – Но на самом деле ты очень сильная, сестренка.

– А я не хочу быть сильной! – захлебнулась она новой волной рыданий. – Я хочу, чтобы тетушка Мухомор была здесь, рядом! Чтобы она вела нас, как раньше. Как всегда вела! Хочу быть маленькой. Хочу забиться в угол и укрыться с головой одеялом.

Ловкий не выпускал ее из объятий и плавно покачивался из стороны в сторону, будто баюкал.

– Помнишь, когда мама уплыла на запад? Нет, ты мелкая была. Не помнишь. А я помню. Я тогда нарушил запрет и долго плакал, всю ночь. А на рассвете увидел маму словно из тумана слепленную. Она молчала и грустно так на меня смотрела. Вот как ты сейчас смотришь. У тебя ее глаза – большие и серые, уголочками вниз, будто обидел кто. А потом она попросила: «Отпусти. Меня твои слезы здесь держат». И тогда я попросил прощения. Сказал, что люблю ее и отпускаю. А она улыбнулась, засветилась вся солнышком и исчезла. И теперь я точно знаю, что об ушедших плакать нельзя.