Смущенные молодые люди поднялись по ступеням церкви Святого Викентия де Поля.

– Колетт говорит, – Хейзел почувствовала, что пора сменить тему беседы, – что на эту церковь стоит взглянуть. Внутри очень красивая роспись и потрясающий орган.

– Ты сыграешь на органе?

Хейзел посмотрела на него с укоризной.

– Нельзя просто зайти в церковь и усесться за орган.

Они прошли через портик[24] и оказались внутри.

– О, боже, – прошептала Хейзел.

Перед ними предстало все великолепие церкви Святого Викентия де Поля.

Два ряда больших колонн украшали обе стороны зала по всей длине, а колонны верхней галереи плавно переходили в резной потолок. Все стены и куполообразная апсида[25] были украшены потрясающей росписью. Позолоченные изображения поблескивали в тусклом свете ламп, наполняя пространство мрачным свечением.

Они прошли по коридору, который привел их в изолированную часовню. Придел Богоматери. Уединенное место для молитвы.

Джеймс сбросил свой вещмешок и сел на скамью. Он наблюдал за Хейзел, которая с любопытством рассматривала скульптуры и витражи. Поняв, что он сидит, она вернулась и присела рядом.

– Потрясающе, правда?

Он кивнул.

– Просто великолепно.

Она серьезно посмотрела на него.

– Я подумала, что после всей этой грязи и дыма, что ты видел на фронте, тебе захочется посмотреть на что-нибудь красивое.

Джеймс обнял ее рукой и притянул к себе.

– Ты была права.

– Я не напрашиваюсь на комплимент, – с возмущением сказала она.

– Что ж, тебе все равно придется его принять.

– Хм.

За окнами стемнело, и на Париж опустилась ночь. Из-за этого лампы стали казаться меньше, но ярче, а верхняя галерея погрузилась во тьму.

– Так приятно увидеть что-то сделанное с любовью и вдохновением, – сказал Джеймс после долгого молчания. – На войне начинает казаться, что люди способны только уничтожать.

Хейзел склонилась к его плечу.

– Там правда настолько ужасно?

Он хотел думать только о ней. Не о траншеях.

– Правда, – сказал он. – Но, полагаю, я еще не видел самого худшего.

Она повернулась и посмотрела ему в глаза.

– Я надеюсь, что и не увидишь.

– Знаешь что, – сказал Джеймс. – Не возвращайся в Сен-Назер, а я не вернусь на фронт. Будем просто сидеть здесь, рассматривать статуи и витражи. Хорошо? Пусть этот вечер не заканчивается никогда.

Хейзел улыбнулась.

– Хорошо.

Он засмеялся.

– Ты соглашаешься только потому, что знаешь – я это не всерьез.

– Ты не можешь говорить так всерьез, – сказала она. – Но если бы мог – сказал бы то же самое.

Она понимала его так быстро и так естественно, что он почти испугался. Если она поймет, что он чувствует к ней – это ее напугает?

– Знаешь, – пробормотал он. – Мне было страшно приезжать сюда.

Хейзел посмотрела на него с нескрываемым беспокойством.

– Я даже не мог представить себе, как все пройдет, – быстро сказал Джеймс. – Я не знал, могут ли наши чувства… твои чувства, на которые я так надеялся… пережить расставание. Вдруг я все это выдумал, и никаких чувств на самом деле не было?

Она кивнула.

– Я понимаю.

– Но ты здесь. И у меня такое чувство, будто мы были вместе каждый день, с тех пор, как встретились.

Хейзел понимала, что на душе у Джеймса неспокойно, но он не может об этом рассказать.

– Не было ни дня, – сказала она, – чтобы я не думала о тебе.

Он внимательно изучал ее лицо. Время пришло. Я молила всех богов, чтобы он промолчал, но они не откликнулись.

– Хейзел, – сказал он. – Я очень меткий стрелок.

Ее большие глаза с длинными, темными ресницами широко раскрылись, зажмурились и снова открылись.

Скрывать правду больше не получится. Он только что разрушил ее представление о нем. Сейчас она уйдет. Так почему бы не рассказать все?

– Я убил шестерых немцев, – признался он. – И это только те, о которых известно наверняка. Я хладнокровно их застрелил.

Сейчас она в ужасе отшатнется от него.

Это все равно произойдет, так что лучше ускорить события. Оторвать, как засохший бинт от раны.

– Я сделал их жен вдовами, – быстро сказал Джеймс. – А детей – сиротами. Разбил сердца их родителям.

«Говори. Скажи, что больше не хочешь меня видеть. Только скажи это быстро».

Джеймс не собирался сообщать эту новость таким образом. Юноша знал, что должен это сделать, но перед этим он мог бы подольше насладиться ее компанией. Эгоистично и бессовестно утаить правду до самого конца и только потом все разрушить.

А что Хейзел?

Что она увидела?

Ее красивый Джеймс, еще более прекрасный в этом золотистом сиянии, совершенно убит горем. Но ведь он сделал то, что требовал от него долг. Что требовала война. Кто дал им такую власть над людьми? Хейзел поняла, что война убивает не только тех, чьи родители получают телеграммы.

Шесть жизней. Никакие слова и поступки не смогли бы унять его боль. Это останется с ним навсегда, а ведь он еще так молод.

Она встала и медленно пошла по коридору, к церковным кабинетам, оставив свои розы на скамейке.

Вот и все. Джеймс закрыл глаза, но затем снова открыл, потому что хотел видеть, как она уходит.

Но Хейзел не ушла. Она остановилась у двери, обращаясь к священнику в черной рясе. Девушка достала из кармана несколько монет и отдала их священнику. Пожертвование на пути к выходу. Но священник дал ей какой-то сверток, и она вернулась к Джеймсу. Надежда и отчаяние сдавили ему горло. Он не знал, как посмотреть ей в глаза.

Хейзел протянула ему руку.

– Пойдем со мной.

Джеймс взял ее за руку и пошел следом. Она подвела его к ряду стеклянных подсвечников, стоящих на подставке напротив придела Богоматери. Подсвечники были красными, и в некоторых горели свечи. Раскрыв сверток, Хейзел достала оттуда свечу и протянула ее Джеймсу.

– За первого немца, – девушка дала ему коробок спичек. Он колебался, и она слегка подтолкнула его локтем. – Зажги ее.

Трясущимися руками Джеймс чиркнул спичкой по коробку. Ему пришлось сделать это несколько раз, прежде чем на кончике спички вспыхнул оранжевый огонь. Он осторожно опустил свечку в пустой подсвечник и поставил ее обратно на подставку. Крошечное пламя быстро разгорелось, и красное стекло начало светиться.