в одном номере (гостиница «Дю-Дыра», панс. от 2 фр., вода в кувш.), потому что нигде больше не было мест. Наши друзья сочли себя несколько скомпрометированными, но прохрапели до самого утра.

В Сали-де-Беарне, что в Пиренеях, мы пили лекарство от колита – он в тот год свирепствовал, отлеживаясь в белом сосновом номере гостиницы «Бельвю», залитом истонченным солнцем, скатывающимся с Пиренеев. На каминной полке в нашем номере красовалась бронзовая статуэтка Генриха IV, поскольку в этом местечке родилась его матушка. Заколоченные окна казино были усеяны кляксами птичьего помета, на туманных улочках мы купили трости с копьями на конце и были слегка обескуражены всем вокруг. Наша пьеса шла на Бродвее, и киношники предлагали контракты на 60 000 долларов, но к тому времени мы стали хрупкими фарфоровыми жителями,[293] и нам все это казалось не важным.

Когда все было позади, наемный лимузин довез нас до Тулузы, обогнув серую глыбу Каркассона и проехав сквозь длинные безлюдные равнины Серебряного берега[294]. Гостиница «Тиволье», хоть и была богато разукрашена, пришла в полное запустение. Мы вызванивали официанта, желая убедить друг друга, что где-то в этом неряшливом склепе еще теплится жизнь. Тот явился весьма недовольный, и мы в конце концов уговорили его дать нам столько пива, что все стало еще мрачнее.

В отеле «О’Коннор» старушки в белых кружевах осторожно баюкали свое минувшее в такт колыбельным колебаниям гостиничных кресел-качалок. Но в кафе на Английской набережной подавали синие сумерки по цене порто, а мы танцевали под звуки тамошнего танго и созерцали девушек, дрожащих в одежде «специально для Лазурного берега». Мы пошли с друзьями в «Попугай», у одного из нас был голубой гиацинт, у другого – паршивое настроение, которое заставило его купить целую тележку жареных каштанов и немедленно расшвырять их, щедро жертвуя чуть пригорелый теплый аромат холоду весенней ночи.

Грустным августом того же года мы совершили поездку в Ментон и заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря напротив отеля «Виктория». Холмы были серо-оливковы и по форме напоминали настоящий кордон.

Покидая Ривьеру на исходе третьего лета, мы зазвали друга-писателя в отель «Континенталь» в Каннах. Он гордился своей независимостью, выразившейся в том, что он взял себе черную дворнягу. У него был чудесный дом, чудесная жена, и мы завидовали тому, как удобно он устроился: казалось, будто он удалился от мира, а на самом деле он взял от мира то, что хотел, и присвоил.

Вернувшись в Америку, мы поселились в отеле «Рузвельт» в Вашингтоне и навестили мать одного из нас. Эти картонные отельчики, будто купленные в наборах, заставляли нас, живших в них, чувствовать себя святотатцами – мы покинули кирпичные мостовые, вязы и разношерстность Вашингтона и отправились дальше на юг.

1927–1928

Мы так долго добирались до Калифорнии, нам пришлось уворачиваться от стольких никелированных ручек, избегать стольких приспособлений, нажимать столько кнопок и т. п., повсюду поджидало столько новшеств и столько «Фреда Харви»[295], что, когда один из нас заподозрил у себя аппендицит, мы сбежали в Эль-Пасо. Захламленный мост вываливает вас в Мексику, где рестораны разукрашены папиросной бумагой и полно контрабандных духов, – мы пришли в восторг от техасских рейнджеров, поскольку с самой войны не видали людей с пистолетами на бедре.

В Калифорнии мы оказались аккурат к землетрясению. Днем было солнечно, а по ночам опускалась росистая дымка. Белые розы светились в тумане, покачиваясь на шпалерах за окнами «Амбассадора». Чрезмерно яркий попугай выкрикивал нечто невразумительное в аквамариновый бассейн – все, разумеется, считали, что грязные ругательства. Герани подчеркивали упорядоченность калифорнийской флоры. Мы отдали дань уважения бледно-отчужденной выразительности первозданной красоты Дианы Мэннерс[296] и поужинали в «Пикфэре», дабы подивиться кипучему размаху, с которым Мэри Пикфорд подминает жизнь под себя.[297] Задумчивый лимузин катал нас калифорнийскими часами, когда особенно трогает хрупкость Лилиан Гиш[298], слишком жизнелюбивой, цеплявшейся за оккультизм, словно виноградная лоза.

Оттуда мы отправились в «Дюпон», что в Уилмингтоне. Друзья зазвали нас на чай в краснодеревные недра почти феодального поместья, где солнце виновато мерцало на серебре чайного сервиза. Там были четыре вида сдобных булочек, четыре дочери, совершенно неотличимые друг от друга в костюмах для верховой езды, и хозяйка, слишком усердно блюдущая очарование иной эпохи, чтобы заставить себя разлучиться с детьми. Мы сняли очень просторный старый особняк над рекой Делавэр.[299] Прямоугольность комнат и вознесенность колонн призваны были навевать благоразумное спокойствие. Во дворе росли тенистые конские каштаны и белая сосна, изящно изогнутая, как на японском рисунке тушью.

Мы прибыли в Принстон. Там была новенькая гостиница в колониальном духе, но кампус расстилал все тот же вытоптанный травяной плац под ноги романтическим призракам Легкоконного Гарри Ли и Аарона Бэрра.[300] Нам нравились сдержанные очертания старого кирпича Нассау-Холла и то, что он по-прежнему казался ареопагом исконных американских идеалов, нравились вязовые аллеи, и лужайки, и окна, распахнутые навстречу весне, навстречу всему-всему на свете – на краткий миг.

По «Кавальеру», что в Виргиния-Бич, ходили негры в бриджах. Обустроенный в нарочитом до театральности южном духе, городок был с иголочки новеньким, но его новизна казалась немного пустынной. Зато пляжи были лучшими в Америке. В те времена, еще до строительства коттеджей, там высились дюны, и луна спотыкалась и падала в песчаную зыбь у самой кромки воды.

В следующий раз мы выбрались, теперь растерянные и утомленные, как и все прочие, в бесплатную поездку на север – в Квебек. Видимо, предполагалось, что мы о ней напишем. «Шато-Фронтенак» состоял из игрушечных каменных арочек – замок оловянного солдатика. Обильный снегопад глушил наши голоса, сталактиты сосулек, свисавших с приземистых крыш, превратили город в ледовую пещеру. Большую часть времени мы проторчали в гулком номере, заставленном лыжами, потому что здешний профессионал помог нам получить удовольствие от вида спорта, в коем мы были полными неумехами. Позднее его с той же целью наняли Дюпоны[301], и он стал пороховым магнатом или кем-то вроде.

Решив возвратиться в Париж, мы заночевали в «Пенсильвании», манипулируя новыми радионаушниками и прислугой. К закату тамошний номер запросто может превратиться в кусок льда. Нас все же впечатлила ледяная проточная вода из крана и полная автономность номеров, которые могли функционировать даже во время осады желтой прессы. Мы были настолько отделены от внешнего мира, что из-за нее чувствовали себя будто на запруженном народом вокзале.

Треугольный отель в Париже выходил фасадом на Сен-Жермен-де-Пре. По воскресеньям, сидя в «Дё-Маго», мы смотрели, как паства