с благолепием оперного хора входит в старинные двери, или наблюдали, как французы читают газеты. Были и долгие беседы о балете над кислой капустой «У Липпа», и живительные пустые часы восстановления сил над книгами и гравюрами на промозглой аллее Бонапарта.

Путешествия начали приедаться. Во время следующей поездки в Бретань мы сделали остановку в Ле-Мане. Городок, пребывавший в летаргической спячке, рассыпался на глазах, жаркое летнее солнце распыляло над ним свой зной, и только коммивояжеры безапелляционно скрипели ножками стульев по лишенному ковров полу столовой. Платаны окаймляли шоссе на Ла-Боль.

В ла-больском «Паласе» мы чувствовали себя горлопанами рядом с таким обилием шикарной сдержанности. Детишки бронзовели на пустом бело-синем пляже, дожидаясь, когда волна плеснет на берег подальше и отступит восвояси, позволив им откапывать из песка крабов и морских звезд.

1929

Мы съездили в Америку, но в отелях останавливаться не стали. Первую ночь по возвращении в Европу мы провели в пышущей солнцем гостинице «У Бертолини» в Генуе. Там была выложенная зеленой плиткой ванная комната и весьма услужливый valet de chambre[302], а медную перекладину на спинке кровати можно было использовать в качестве балетного станка. Приятно было созерцать яркие цветы, сталкивающиеся в призматических взрывах на ступенчатом склоне холма, и снова чувствовать себя чужестранцами.

Добравшись до Ниццы, мы из экономии поселились в «Бо-Риваже», подставившем средиземноморскому сиянию свои многочисленные витражи. Толпы публики, презирая пронзительную весеннюю зябкость, упорно и по-летнему неспешно фланировали по Английской набережной. Мы восхищались расписными окнами реставрированных дворцов на площади Гримальди. Вечером, когда мы шли пешком, голоса просачивались сквозь туманный сумрак и соблазняли нас вместе встречать первые звезды, но нам было не до них. Мы смотрели дешевые балетные постановки в казино на пристани и доехали чуть ли не до самого Вильфранша ради салата нисуаз и буйабеса по особому рецепту.

В Париже мы снова решили сэкономить и заселились в гостиницу с еще не просохшим бетоном, название которой позабылось. Это дорого обошлось нам, поскольку каждый вечер есть приходилось в ресторане, дабы избежать крахмальных табльдотов. Нас зазвала к себе на ужин Сильвия Бич, и беседа велась исключительно о людях, открывших Джойса.[303] Мы ходили в гости к друзьям, жившим в более приличных отелях: к Зои Экинс[304], искавшей живописности у открытого огня в «Фойо», и к Эстер в «Порт-Рояле», которая сводила нас в мастерскую Ромейн Брукс[305] – заключенный в стеклянный куб кусочек рая, парящий высоко-высоко над Парижем.

И снова на юг, изведя время ужина на спор из-за гостиницы – в Боне имелась одна, где Эрнесту Хемингуэю однажды понравилась форель. Наконец мы решили ехать ночь напролет и плотно поели на постоялом дворе с видом на канал – зеленовато-белое сияние Прованса уже до того ослепило нас, что нам стало безразлично, хороша ли еда. В ту ночь мы сделали привал под белоствольными деревьями, отворив ветровое стекло навстречу луне и южным порывам, чтобы глубже вдыхать ароматы, струящиеся без устали меж тополями.

Во Фрежюсе выстроили новый отель, выхолощенная конструкция, глядящая на пляж, где купаются матросы. Мы с чувством громадного превосходства вспоминали, что были когда-то первыми путешественниками, облюбовавшими это место в летнюю пору.

После того как в Каннах закончился купальный сезон и в щелях между камней подросли вылупившиеся в тот год осьминожки, мы отправились в Париж. Тем вечером, когда случился крах на бирже, мы остановились в «Бо-Риваже» в Сен-Рафаэле – в том самом номере, что годом-двумя раньше занимал Ринг Ларднер. Мы поспешили выехать оттуда как можно раньше, потому что слишком часто бывали там прежде, – куда печальнее снова встретиться с прошлым и увидеть, что оно не идет ни в какое сравнение с настоящим, чем позволить ему ускользнуть, навсегда оставив по себе гармоничную последовательность воспоминаний.

В отеле «Юлий Цезарь» в Арле нас поселили в номере, прежде служившем часовней. Вдоль гнилостных вод неподвижного канала мы добрались до развалин древнеримского жилища. Под сенью горделивой колоннады расположилась кузница, а несколько коров разбрелись по медвяному лугу и жевали золотые цветы.

Потом мы взбирались все выше и выше в горы. Сумеречные небеса нависли над Севеннской долиной, разделяющей горы, чьи плоские вершины погрузились в задумчивость о своем страшном одиночестве. Каштановые колючки хрустели под колесами, мы вдыхали ароматный дымок, струившийся от окрестных горных хижин. У постоялого двора вид был неважнецкий, полы устилали опилки, но нам подали великолепнейшего фазана, и мы в жизни не пробовали колбасок вкуснее, а пуховые перины оказались выше всяческих похвал.

Площадь в Виши была засыпана листвой – по самые подмостки деревянной эстрады. Медицинские наставления были распечатаны и на дверях гостиницы «Отель-дю-Парк», и в меню, но салон ресторана был полон народу, распивающего шампанское. Нам полюбились громадные деревья Виши, полюбился этот дружелюбный городишко, уютно угнездившийся в лощине.

Добравшись до Тура, мы чувствовали себя в нашей «реношке» точь-в-точь как кардинал Балю в своей железной клетке.[306] Таким же душным оказался и «Отель-дель-Юниверс», но после ужина мы нашли кафе, где толпы людей играли в шашки и распевали хором, что в конце концов придало нам сил продолжить путешествие в Париж.

Нашу дешевую парижскую гостиницу переделали в школу для девочек – мы поселились в другой, безымянной, на рю-дю-Бак, с пальмами в кадках, чахнущими в истомленном воздухе. Тонкие перегородки сделали нас невольными свидетелями личной жизни и естественных отправлений наших соседей. Вечером мы гуляли мимо литых колонн «Одеона» и в гангренозной статуе за решеткой Люксембургского сада опознали Екатерину Медичи.[307]

1930

Зима выдалась суровой, и, чтобы развеяться, мы поехали в Алжир. Отель «Оазис» был весь опутан кружевами мавританских решеток. Форпостом цивилизации служил тамошний бар, где каждый, как мог, подчеркивал свои чудачества. Нищие в белых покрывалах подпирали стены, а присутствие людей в колониальной военной форме создавало в кафе отчаянно-бесшабашную обстановку. У берберов были грустные доверчивые глаза, но на самом деле доверяли они только Судьбе.

По улицам Бу-Саады разносилось благоухание амбры, источаемое широкими балахонами кочевников. В мертвенно-белом сиянии луны, спотыкающейся о барханы, мы слушали проводника и охотно верили его россказням о знакомом священнике, который мог силой мысли вызывать железнодорожные катастрофы. Танцовщицы племени улед-наиль[308] – очень темнокожие и чистые девочки, во время своего ритуального танца превращающиеся в ладные и бездушные сексуальные приспособления, позвякивающие золотыми браслетами в такт мелодии дикарской преданности, укрывшейся в далеких холмах.

В Бисакре мир раскололся на куски, улицы расползались по городу, как потоки добела раскаленной лавы. При свете открытых газовых горелок