Чем быстрее он шел, тем слабее была боль в затылке. Тогда он припустил бегом, но уже через несколько шагов поскользнулся, упал в ежевичник, расцарапал лоб. Дальше пошел шагом, как машина. Не прошло и получаса, как он понял, что смертельно устал. Хочет спать. Ведь иногда людям нужно спать. На ходу растер лицо. Не помогло. Подобрал сосновую шишку и принялся ожесточенно ее грызть, откусывая от толстых чешуек по кусочку и сплевывая. Язык онемел от вяжущего сока. На ходу стал делать гимнастику. Но спать хотелось все сильнее. Под ногами зачавкало. Близко болото. Он присел на пень, тотчас заснул и упал. Со стоном отполз под широкую еловую лапу, свесившуюся почти до самой земли, вжался животом в игольник – и провалился в сон.

Дождь шел не переставая, и Леша давно перестал обращать на него внимание. После долгих мучительных усилий ему удалось вытащить из грязи ружье и кое-как приладить его на склоне воронки, закрепив воткнутой в глину веткой. Он оставил надежду найти опору для локтей в жидкой грязи, на которой лежал, как на подушке. Несколько раз он пытался дотянуться до ближайшего бревна, но все попытки закончились безрезультатно: уж слишком далеко назад было откинуто его тело и слишком глубоко засела задница. Сообразив, сколь многое зависит от задницы, он от души рассмеялся. Ну ладно. Ладно. Он обязательно выкарабкается, потому что не может не выкарабкаться. Из-за Вилипута. Из-за себя. Из-за женщины, что лежмя лежит в своей комнате столько лет. То ли живет, то ли умирает. Вот ей он ничем не может помочь. И никто не может. «Нервы, – сказал доктор Шеберстов. – Эта болезнь называется судьбой. Слыхал?» А как же. Его судьба, как не слыхать. Его и ее. Они поженились незадолго до войны. Она родила, когда он уже мерз в волховских болотах. С малышом на руках ей пришлось – вместе с остальными жителями деревни – бежать от карателей в партизанский лес, и вот тогда-то, во время того суматошного побега, она и потеряла сынишку. Вот как просто: потеряла. Не убивайся, утешали ее бабы, найдется твой сын, не пропадет, добрые люди не дадут его смерти. На пепелище его встретила молодая седая женщина. Сделай мне ребенка, Леша. Мне холодно, Леша. Где мой сын, Леша? Они жили в землянке, как все. Каждый день она уходила по той дороге, по которой зимой сорок второго бежала к лесу. «Ви-и-итя-а-а! Ви-и-итя-а-а!» – кричала она, пела, выла. Он догонял ее в поле или в лесу, молча взваливал на плечо, относил домой. Холодно мне, стонала она, и он чувствовал этот холод и понимал: у них не будет другого ребенка. Весной она свалилась, два месяца не вставала. За время болезни ее седые волосы вновь стали черными, и это почему-то напугало деревенских: не к добру. Фельдшер сказал: «И не встанет она: в землянке жить, сосновой корой питаться, да вы что?» Ну, все так жили. Значит, надо по-другому. И тогда он погрузил скудный скарб на телегу, уложил жену на солому и отправился на новые земли, осваивать Восточную Пруссию. Вот и все. Одно-единственное событие в его жизни, если не считать войны. Заведи себе кого-нибудь, говорили ему. «Ты мужик в соку, – говорила Буяниха, – сделай кому-нибудь ребенка и живи новой жизнью. При этом ведь и ее можно не бросать». Можно. Наверное, она права. Жить-то надо. А он – недотепа. Остался с парализованной женой и без детей. Делал только то, чего не мог не делать. Маловато для нормальной жизни. Да и делал-то иной раз тайком. Рубашки Вилипуту стирал тайком, пока Носиха пьянствовала с Одиночкой или отсыпалась после пьянства. Обед для мальчика готовил тайком. Вот этого не мог не делать. Вилипут долго ни о чем не догадывался. А когда узнал (Носиха по пьянке таки проболталась), пришел и сказал, что отдаст все долги. Обязательно. «Ну, а если б не знал?» Вилипут растерялся. Может быть, он и понимал, что люди не в состоянии отдать друг другу все долги и потому они еще могут называться людьми, но он был не как все. «Хотя, конечно, это твое дело». – «Мое, – кивнул Вилипут – маленький, тощий, с сердитым узким личиком, на котором рот выглядел как бескровный порез. – Я тебя ни о чем не просил. Поэтому не сомневайся – отдам. Все до копейки». – «Само собой, – сказал Леша. – Договорились». Не мог же он объяснить мальчику, что не всякий долг – долг.

Он набрал в легкие побольше воздуха, напрягся и рванулся изо всех сил, но пальцы только скользнули по мокрой поверхности бревна. Неудача не обескуражила его. Он попробовал найти опору для пяток. Видать, от его ерзаний одно из бревен опустилось в глубину, и теперь Леша смог в него упереться. Он погрузился в грязь почти до плеч, боль от ног ударяла в живот и заставляла сердце биться часто и тяжело. Но выхода не было: надо как угодно расшевелить это нагромождение бревен и сучьев. Длинное трухлявое полено ударило его по плечу, но на эту боль он даже не обратил внимания. Подтащил полено к себе, пристроил сбоку, снова погрузился в грязь по горло. Оттолкнулся – и чуть не потерял сознание от боли. Чувствуя, как выступивший пот на лбу смешивается с дождевыми каплями, он некоторое время лежал неподвижно. Потом возобновил попытки. Выхода не было. Время поджимало. Примерно через час у него уже было под руками четыре коротких бревнышка. Наконец-то он мог на что-то опереться локтями. Тело выходило из липкой чмокающей жижи медленно, с болью. Несколько раз он останавливался, чтобы передохнуть, и лежал, глядя сквозь резные папоротники на темное небо. Дождь слабел. Леша снова потащил себя из грязи. Попытки он считал: шестьдесят. Шестьдесят первой не понадобилось. Уперся головой в склон. Ногам было холодно. Осторожно подтянул колени к груди. Сапоги остались в грязюке. Ищи-свищи. А жаль: за пятнадцать лет всего-то раз пришлось чинить. Еще Никита глухой делал. Перевернулся на живот и, цепляясь за корни, полез наверх. На колени еще можно было опереться, а на ступни – ни-ни. Кое-как выбравшись из ямы и вытащив ружье, лег на траву и тотчас заснул. Снилось красное. Не прошло и часа, как он проснулся. Небо посветлело. Он попытался встать на ноги, встал, но, сделав шаг, повалился в траву. Словно и не было у него ног. И тогда он пополз. Ему было все равно, как передвигаться. По-червячьи так по-червячьи. Он доползет. Он сделает. Хотя бы то, что не может не сделать. Хотя бы. Как всегда.

Вилипут выполз из-под еловой лапы и огляделся. В лесу быстро светало. Туман стойко держался только над болотом. Верхушка высокой сосны стала алой. Неожиданно и громко проквохтал дрозд. Вилипут потянулся. Хорошо! Тело отдохнуло, голова не болела, лишь кожу саднило. За туманом виднелся дом. Одиннадцатый кордон. Рукой подать. Выходит, он свалился под деревом в двухстах метрах от жилья. Ну и ну. Счистил с куртки налипшие еловые иголки, отряхнул брюки и несколько раз присел с вытянутыми вперед руками. Тело слушалось. Сшибая на ходу головки бодяка, направился к дому, от которого его отделяли только негустые заросли ивняка. Когда он развел руками росистые ветки (день будет жаркий, машинально отметил он) и ступил на тропку, он увидел перед собой Ируса.

От громкого вскрика трясогузки Леша очнулся и поднял голову. Птица сделала круг низко над травой и села на кочку, испытующе глядя на человека стеклянным глазком. Он перевернулся на спину и сел. Ноги распухли, в голове жаркий туман. Подтянул к себе ружье, рукавом отер приклад и попытался встать. Боль ударила в живот, показалось, что хрустнули колени. Но устоял. Идти можно. Нужно. Во что бы то ни стало. При каждом шаге он ругался сквозь зубы – так было легче. Открыв глаза, намечал очередную цель – заметную сосну или корявый граб – и устремлялся к ней. Потом снова намечал ориентир, снова шагал, опираясь на ружье, кусая губы в кровь. Только бы снова не свалиться в яму. Уж тогда он не выберется. В очередной раз упав, подняться не смог. Пополз. Вперед. Во что бы то ни стало. Во что бы то. Ни стало. Упираясь локтями в землю, подтягивал тело, выбрасывал локти вперед и снова подтягивал тело, и так до тех пор, пока локти не провалились во что-то мягкое. Впереди расстилалось болото, испятнанное ядовито-зеленой ряской. Слева виднелись постройки Одиннадцатого кордона. Хрипло дыша, он быстро пополз к дому кратчайшим путем – через ивняк. Он увидел Ируса так же неожиданно, как и Вилипут, и так же, как Вилипут, замер от неожиданности.