Ирус спал, свернувшись клубком на охапке соломы. Застиранную рубашку перехватывали синие дешевые подтяжки – на их замках блестело солнце. Брюки подпоясаны обрывком веревки. Незагорелые волосатые ноги всунуты в тяжелые ботинки с заклепками. Он тяжело дышал, в носу побулькивало. К небритой щеке пристала паутинка.

– Ну вот, – сказал Леша. Он подтянулся на локтях, перевернулся на спину и сел. – Ну и вот.

Ирус открыл глаза. Вскинулся.

– Не так быстро, – поморщился Леша. – Пистолет где? – Взял пистолет, выщелкнул обойму, пересчитал патроны. – Надо же. Это надо же.

– Здорово, гости, – раздался у них за спиной голос. Молодой, но уже седой мужчина в ватнике и высоких болотных сапогах с любопытством разглядывал троицу. – Как раз к чаю поспели. Здорово, Леша.

– Здорово, – хрипло откликнулся Леша. – У тебя сарай найдется, чтоб хорошо запирался?

Лесник перевел взгляд с Ируса на Вилипута.

– Найдется, – сказал он. – Для этого? Или для него?

– И для меня, – сказал Вилипут.

– Тогда два сарая, – сказал Леша.

– Каждому по сараю, – кивнул лесник. – Красиво жить не запретишь.

Он сделал все, чего не мог не сделать. Может, даже чуть больше. Хотя хвастать тут нечем. Та жизнь давно стала памятью, та любовь – тоже. А значит, та жизнь и та любовь обрели завершенность эпитафии, завершенность смерти и могли воплотиться в слово. «Почему бы и нет, – сказал доктор Шеберстов. – Значит, ты их обоих запер в сарае». Леша посмотрел на неподвижную женщину, безмолвную свидетельницу этой жизни и этого разговора, и сказал: «Не я запер. Серега запер. Лесник. Митрофанов сын, знаешь?» Шеберстов кивнул: конечно.

Сарай-то один, но разделен на две части. Крепкий сарай. И перегородка крепкая. Конечно, он должен был сам убедиться, что там нет никаких щелочек-дырочек, но ноги не слушались, в голове качался горячий туман, и он только кивнул, когда лесник сказал: «Не беспокойся, Леша, все в порядке». Никому тогда и в голову не пришло, что Вилипут воспользуется узкой – лишь кошке впору – щелью под потолком. Судя по следам на стене, несколько раз он пытался взобраться наверх, но срывался. Наконец догадался подтащить бидон из-под молока, встал на него, подпрыгнул и повис на руках. Кто б мог подумать. Ему пришлось потрудиться, прежде чем он кое-как пролез в ту дыру, лишившись пуговиц на куртке и здорово ободравшись. Ирус ему не мешал. Может, даже спал. Многочасовой бег по лесу его вымотал. Ему нечего и некого было бояться. Он не крал пистолет, он не стрелял, он всего-навсего – убегал от сумасшедшего мальчишки. Это ненаказуемо. Значит, главное позади, теперь пусть Леонтьев думает. Да и оружие у милиционера, а без пистолета Вилипут страшен только мухам. Ну, влез. Ну, бросился на Ируса. Тот его, конечно, отпихнул. Опять за свое? Опять «проси прощения»? На. Еще? На тебе еще. Сколько угодно. У нас не заржавеет. Лучше не лезь. Давно б тебя убил, да не за что. Да и не стоишь ты того. Может быть, и был такой у них разговор. Или что-то вроде. А Вилипут… Ну что он мог ему сказать? Что? «Вот и все, что ты должен сделать. Попросить прощения. Мертвую этим не воскресишь, это ясно, но попросить прощения ты обязан. Это будет справедливо, только и всего. А большего и не требуется». Чтоб мир стоял и не рушился. Таков закон. Ведь Ирус сам говорил: закон нельзя нарушать. Что мог ответить Ирус? «Иди в свою Вилипутию и живи там по своим законам. И не путайся под ногами». Наверное, он еще несколько раз пробовал убедить Ируса. Говорил. Кидался на него. Получал по зубам: лицо в кровоподтеках, губа рассечена. Наверное, долго сидел у стены на корточках, крепясь изо всех сил, чтоб не разреветься. Полоснул себя ножиком по ладони, шепча: «Аз, буки, веди…» Может быть, успокоился. И понял, что ничего он Ирусу не сделает. Тот сильнее. Ловчее. Хитрее. Самый сильный, самый ловкий, самый хитрый. Сообразив это, наверное, он опустился на колени. «Братан, сделай это, ну пожалуйста». Ясно, что ответил король. Мальчик исчерпал все средства. Кроме последнего…

– Ну да, – пробормотал доктор Шеберстов. – Нож.

Нож. Из тех, которыми полагается обмениваться побратимам. Чин чинарем. Нож Ируса с надписью на лезвии «Ирус» – у Вилипута. Нож Вилипута с надписью на лезвии «Вилипут» – у Ируса. Неизвестно, думал ли он об этом прежде. Вряд ли. Но это был его последний шанс. И вряд ли он сказал об этом Ирусу. Просто – сделал. Ирус услыхал сдавленный стон. Поначалу не обратил внимания: ну стонет – и пусть себе. Но звук был такой… И тогда Ирус встал со своего чурбачка и подошел к скорчившемуся в дальнем углу Вилипуту. «Эй, ты чего? – Толкнул его ногой. – Чего с тобой?» Стон угасал. Ируса вдруг затрясло. «Ты чего, зараза?! – заорал он. – Я тебя, падлу, знаю. А ну-ка!» Схватил Вилипута за плечо и рванул к себе. Отшатнулся. Бросился к двери, забарабанил, завопил: «Эй! Эй там! Скорее! Сюда! Открывайте! Эй!» Вернулся к Вилипуту. Тот еще дышал. «Погоди, братан, – зашептал Ирус, ощупывая мальчика дрожащими руками, – ты погоди… ты чего… ну, дурачок… эй!» Он поднес руки к лицу. Руки были в крови. «Ты чего? – еле выговорил Ирус, упершись остановившимся взглядом в рукоятку ножа, торчавшую между сплетенными на животе Вилипутовыми пальцами. – Вилипу-у-ут! Вилипу-у-у-ут!» Наверное, тогда же – парень-то был тертый, битый – до него дошло: чей нож? Нож – чей? Кому он докажет, что нож с надписью на лезвии «Ирус» принадлежит не Ирусу? После всего случившегося как он докажет, что нож принадлежит вот этому хиляку, который использовал свой последний шанс? «Гад! – закричал Ирус, вырываясь из рук лесника. – Он же меня подставил! За что? За что-о-о?!» Лесник рывком прижал парня к стене. Леша и сюда добрался ползком, отпихнул локтем лесникову ногу, протиснулся в угол, уткнулся лбом в окровавленные руки малыша, замер. Ему никто не был нужен. Он все сделал как всегда. Он. Сам. Один. Остальные, как всегда, были не в счет.

Черную брезентовую кепку Илья Духонин натянул на свою бритую голову с такой силой, что она затрещала в швах, – напялил до бровей, двумя пепельными дугами сходившихся на переносье, – с закрытыми глазами и выражением мучительной боли на обычно бесстрастном лице, выжженном жестоким ежедневным бритьем и едким одеколоном. Проверил, застегнута ли верхняя пуговица на рубашке. Обдернул пиджак с дожелта выгоревшими лацканами.

Анна помогла ему облачиться в черную непромокаемую куртку – когда-то это был клеенчатый плащ – и ногой подкатила тележку. Опрокинув ее набок, Илья проверил колеса: смазаны. Отжавшись на руках, впрыгнул на сиденье и всунул обрубки ног в ременные петли. Взял толкушки – два чурбачка, подбитые кусками автомобильных шин, постучал друг о дружку.

– Я сейчас, – сказала Анна, поправляя платок. – Бритва где?

– Да найдем мы вам бритву, – сказал доктор Шеберстов.

– В кухне. – Илья развернулся в сторону двери и резко оттолкнулся, под колесами громыхнули половицы. – На окне.

Дождь был мучительно нуден. Илья обогнул лужу, поверхность которой пучилась дрожащими пузырьками, и вкатился под навес, где грязной ледяной глыбой серела лошадь – Анна успела ее запрячь. Животина переступила с ноги на ногу и потянулась узкой драконьей головой к Илье. Нашарив в кармане кусок сахара, он сдул с него табачные крошки и поднес к жарким лошадиным ноздрям, держа коричневую ладонь ковшом. Брезгливо передернулся, вытер руку о штаны: не любил эти лошадиные нежности, не любил мягкие и пушистые, как жирные гусеницы, животные губы.