Травы всегда представлялся ей веселым, нахальным мальчишкой, чуть ли не ровесником, первой причиной тому была, действительно, малая разница в возрасте: через два года после рождения Шары Шаграту сравнялось шесть десятков. Девушка, разумеется, не могла помнить то время, но после долгих лет разлуки узнала без труда. Узнала и удивилась тому, что страшная харадская бойня, похоже, никоим образом не сумела изменить черт характера, свойственных клану Хуркулхубухар. А на самом деле Шаграт оказался не так-то прост: маска веселой суматошности заменяла ему иную маску, столь часто надеваемую поверх обожженных чужой кровью и злобой душ: стену отчужденности и мрачного немногословия. Уллах-тагор… Шаре стало невыносимо стыдно. Если представить хотя бы малую часть того, что довелось пережить семидесятипятилетнему парнишке с окраин Кундуза в далекой выжженной земле, то станет ясно — это не идет ни в какое сравнение с ее собственными смешными бедами. Скольких здоровых мужиков эта война просто ломала как сухие щепки… а Шаграт… Он не просто выжил и смог вернуться — нет! Он смог вернуться прежним. Так какого же хрена дочь его родной сестры, нурненский стрелок, после ничем не примечательной стычки в деревне ведет себя точно какая-то сопливая эльфийка?! Все, хватит… надоело…

Их ждали на заставе. Шагая позади Уфтхака к Бронзовым Воротам, девушка уже знала, что именно ей следует изменить в своей жизни.

* * *

Время шло. Своим чередом наступила осень. Там, внизу, по ту сторону Эфель-Дуата, было очень красиво: привычный глазу черный цвет крон дальних лесов то тут, то там прорезали яркие желто-красные сполохи. Теперь, глядя на такое разноцветье, любой из дежуривших на стене охотно согласился бы с утверждением дзаннарт-кхана Шаграта касательно Худрука Великого. А меж тем шесть часов караула превратились теперь в ледяную каторгу — если на перевале до сих пор еще не лег снег, то это лишь по причине резкого пронизывающего ветра. Ночной народ привычен к холоду и жестоким ветрам своей родины, ведь недаром же легенды говорят, что иртха пришли с великого Северного края земли, где вечно царство благодатной ночи. Привычка — это, конечно, хорошо, но здесь на высоте двух сотен локтей ветер крепчал и набирал такую силу и скорость, что порой к стене прижимало. Самых гадких в этом плане мест на крепостной стене было два: по обе стороны от башни, там, где между нею и Клыками образовывались высокие узкие коридоры. Мимо старались ходить по двое, держась за каменную кладку, а Лугдуш издевательски сетовал, что для придания веса и устойчивости стрелкам надо было выдать не меховые куртки, а тяжелые доспехи гон-нарт’ай-хун. Шара косила красным глазом и плевалась как рассерженная кошка: вес такого доспеха был больше ее собственного, а пару раз и вовсе послала сутулого остряка повидаться с Наркунгуром. В ответ на то Лугдуш, как ни странно, хохотнул и отвязался, и был то добрый знак: новенькая прижилась на заставе. У девушки снова появились друзья, в список которых входили ребята-стрелки и… тролль Гуф, она снова сделалась прежней Шарой: веселой, ироничной и шустрой девчонкой из Кундуза, той самой, что когда-то на потеху сотоварищам едко комментировала каждое слово начальства и замечательно подпевала у очага старинные песни под перезвон ахаш[41]. Подпевала — потому что сама играть не умела ни на чем, кроме чужих нервов, а старинные — из-за острой неприязни к современным шедеврам армейской песни вроде «Белого солнца» или «Штурмовиков»; последняя, к чести сказать, оралась у очага столь часто, что уставший от однообразия Хузгат потребовал от исполнителя в срочном порядке сочинить что-нибудь подобное про пограничную стражу — а то и впрямь как-то неловко выходит! Счастливый обладатель музыкального инструмента — Маухур — волей-неволей взваливший на свои плечи нелегкие обязанности барда, по-видимому, даже попытался на сей счет напрячь воображение, но результат так и не был явлен на суд общественности. Посему о собственном гимне погранцам пришлось забыть и утешаться древними балладами о Рраугнуре Лунном Волке и прочих героях древности, которые с раннего детства известны любому уроженцу Унсухуштана. С наступлением холодов нарушители границ куда-то исчезли, и жизнь на заставе вошла в спокойное неторопливое русло, будто бы и нет никакой войны. Служба, конечно, службой, но компании с трубочками засиживались у очага все дольше, благо никто их оттуда не гонял. Несмотря на неудачу, постигшую Маухура на стезе сочинительства, слава его как исполнителя колебалась где-то в районе потолка: шутка ли? — ахаш — это тебе не варган походный, мало того, что целиком из дерева, а, значит, безумно дорогая вещь, так еще и играть на ней не всякому дано. На далекой Паучьей заставе перезвон железных струн был чудом поистине невероятным.

Как-то раз, не от большого ума, развеселая компания не придумала ничего лучше, чем притащить в казармы тролля Гуфа. Что делать с протянутой ему раскуренной трубкой, гигант так и не сообразил, а вот к перезвону ахаш прислушивался долго и очень внимательно, покачивал в такт перебору своей выпуклой, как у харадского мумака, башкой, а потом вдруг принялся неуклюже притоптывать ногами. От таких плясок каменный пол дрожал, и по нему с лязгом подпрыгивала жестяная кружка, стащенная кем-то из столовой. Народ умирал со смеху, глядя на это немудрящее веселье, правда, когда музыка смолкла, незадачливый танцор впал в такое отчаянье, что попытался отобрать у Маухура его шестиструнное сокровище, надеясь вытрясти из деревянной коробки обитающие там чудесные звуки. Менестрель-самоучка скакал от тролля по комнате как ошпаренный заяц, пока кто-то не додумался отворить запертую дверь. Разозленный неудачей тролль бросился в погоню, и случиться бы тут жуткой неразберихе и разрушениям, но положение спасла ушлая кундузская дева. Подскочив к Гуфу, она начала петь одну из песен, звучавших сегодня у очага. Пела, разумеется, без слов, чтобы создать хоть как-то сходство с ахаш. Хитрость сработала: Гуф немедленно замер, прислушиваясь, своим медленным умом сообразил, что источник звука по-прежнему находится в помещении, и нерешительно пустился в пляс по новой. В общем, утихомирился он только через час, да и то не по причине усталости, а исключительно из-за того, что ударил гонг, означавший отбой. Разочарованно проворчав нечто неразборчивое, тролль убрался к себе в подвал, а все, кому не надо было в дозор, в мгновение ока рухнули под одеяла. А Шара еще три дня могла только хрипеть сорванными связками. Находчивость всегда вознаграждается стократ: после всех волнительных событий друзьями-товарищами была пущена юмористически-хвалебная ода «Спасительнице драгоценной ахаш от загребущих лап горного гиганта», где, помимо прочих, содержались строки, повествующие о том, что вышеозначенная