Юго переступил через тело стражника и наклонился, чтобы снять с пояса ключи.

Второй… третий…

А вот и нужная дверь. Мюрич спал, как и прочие. Выглядел не сильно поврежденным. Ногти на руках содраны. Ссадины на лице. Верхние резцы аккуратно спилены. Но руки целы и ноги тоже. Мюрич не шелохнулся, когда Юго снял кандалы и когда разорвал грязную рубаху, чтобы воткнуть в подреберье шип. Вторым, куда меньшего размера и иной формы, он проколол губу.

– Тише, – шепотом сказал Юго, когда Мюрич открыл глаза.

– Т-ты?

После пробуждения тело некоторое время оставалось парализованным.

– Завтра тебя казнят. – Юго с интересом разглядывал человека, отчасти жалея, что лишает себя иного развлечения. Местные казни отличались занимательной изощренностью. – Это она виновата.

Мюрич заплакал.

Все плачут, когда приходит смерть. А Юго не станет. У всех свой срок. И разве стоит из-за этого лить слезы?

– Ты должен ей отомстить.

– Как?

– Убить. Пойдем.

Мюрич поднялся. Он сам не мог бы сказать, где заканчивается его воля и начинается другая, та самая, которая обрывает нити боли и заставляет идти. Мимо спящих стражников и тюремщика, что обнял пустую бочку. Мимо крыс, которые лишились возможности бежать. Вверх по лестнице.

И до двери.

– Иди, – сказал Юго, вкладывая нож в ослабевшие пальцы. – Убей ее. Это будет честно. Она ведь хотела, чтобы ты умер.

Вибрирующий звук коснулся раскрытой книги, перелистнув страницы. Пламя свечи вдруг накренилось, словно собираясь сбежать с восковой колонны. Дрогнули чернила в чернильнице. И перо, выскользнув из пальцев, упало на лист.

Урфин выругался – он не любил портить бумагу, но, глянув на черное пятно излишне идеальных для пятна очертаний, замолчал. Он закрыл глаза и, заткнув уши, прижался затылком к каменной стене.

Звук шел снизу, и сила его опаляла.

Вытащив из ножен палаш, Урфин покинул комнату. Мертвый компас в его руке застыл, указывая на подземелья. Урфин надеялся, что успеет добежать прежде, чем колыбельная окончательно пропитает стены замка. Но увидев спящую стражу, понял, что опоздал.

А стрелка компаса качнулась, меняя направление.

Вверх. И влево.

Замерла. Маг перестал использовать магию.

– Вот задница! – Урфин заткнулся. При беге по лестницам следовало беречь дыхание.

Мне было жарко.

Это потому, что лето и Настька снится. Она приходит каждую ночь, но больше не дразнит меня. И играть не зовет. Мы просто сидим, раскладывая цветы.

– Куколка.

У Настьки с собой коробок спичек. Куколок делать легко. Бутон одуванчика – голова, главное, стебелек расщепить на тонкие полоски, которые сами по себе завиваться станут. А цветок – это платье. У нас богатый выбор платьев. Желтые, белые, красные… роза – самое красивое.

– Хочешь? – Я отдаю его Настьке.

– Хочу! А у тебя какое будет? Белое?

– Белое. И серебряное.

Я спичкой рисую вышивку на песке. И Настька одобряет.

– А фата будет?

– Здесь не принято.

– Прими, – советует она.

Я вздыхаю и прилаживаю очередной куколке голову.

Но все-таки жарко. Солнце сегодня особенно жгучее. Самое странное, что я прекрасно понимаю: это сон. И солнце, и песок, и цветы, и сама Настька. А наяву лишь платье из той, расшитой серебром ткани.

– Ты только не надевай украшение из хохолков цапли, – просит Настька. – Как в сказке. Все захотят такое, и цапли погибнут.

– Не буду.

Платье отказывались делать. Точнее, не отказывались, были рады сшить для нашей светлости хоть сотню платьев, но вот таких, какие привыкли шить.

Чем нашу светлость не устраивает?

Всех ведь устраивает. Все вон рады. И ткань можно побогаче выбрать, и даже нужно выбрать побогаче, потому как скажут люди, что их светлость совсем порастратился, ежели жену в этакое вырядил. Пожалела бы я мужа…

Я жалела.

И себя тоже. И отчаянно пыталась втиснуть понятия новой моды в тугие головы придворных портных – к третьему дню препираний их собрался консилиум, утверждавший, что мой вариант ну никак не возможен. И нечего тут блажить.

Это, в конце концов, неприлично – высокородной даме платья без корсета носить! Так я и от панталон откажусь за ненадобностью, поправши приличия…

– Тяжело? – Настька сочувствует.

– Ну… нормально.

Стыдно жаловаться. У Настьки-то платья уже не будет. А мы ведь любили в невест играть. Белая простыня, кружевная накидка, которой Настькина бабка накрывала подушки. Букетик незабудок и ожерелье из крашенных под жемчуг бус.

– А с остальным что делать будешь?

Она про мир. Рабы и паладины. Закон. Казни и двенадцатилетние невесты.

Это неправильно!

Но что я могу? Что-то ведь могу… Настька смотрит, требуя ответа.

– Я поменяю. Если получится. Сначала мне надо выйти замуж. Пока я – никто. Меня в любую минуту могут просто выгнать. Нет, Кайя, конечно, не такой, но… но я найду способ. Честное слово!

– Найдешь. Ты, главное, не сдавайся, – говорит Настька, перевязывая цветочное платье длинной травинкой. – И не спи…

– Я… мне жаль, что тогда…

Она вдруг зачерпывает горсть песка, белого и жесткого, как толченое стекло, и швыряет мне в глаза.

– Не спи!

Песок рассыпается, ранит кожу. И та полыхает огнем. Я вскакиваю на кровати, пытаясь потушить пожар. Сон. Всего-навсего сон… а мне показалось, что мы с Настькой нашли общий язык. Но жар не проходит. Я все-таки где-то простыла, и следовало бы еще вчера позвать доктора.

А теперь вот жарко.

Кожа действительно пылает. Нельзя расчесывать… я чешу. Я поднимаюсь с кровати, чтобы подойти к окну. Служанка спит. Не надо будить человека… мысли такие путаные, как будто не мои. Но комнату явно перетопили. Окно молча распахивается навстречу ночи.

И я дышу, как собака, ртом.

Догулялась… надо попросить о помощи. Но я не помню, как зовут девушку, которая прикорнула у моей кровати, обняв подушку.

– Вы… вы не могли бы позвать врача?

Или хотя бы воды принести.

Она не слышит. Сон крепок, я бы сказала, что неестественно крепок.

Ничего, воду я сама найду. Кувшин где-то на столике… вот он. Тяжелый какой. Или это я слабею. Будет забавно помереть от неизвестной заразы накануне свадьбы. Ну не совсем чтобы накануне… платье и то не готово. Зато приглашения разосланы.