– Да.

Я встал, посмотрел в большое окно. Снаружи, из-за холмов, выглядывал белый диск солнца.

* * *

Есть только одна прямая дорога от Ла-Дорады до Боготы, только один способ добраться без объездов и задержек. По ней и движется все – люди и грузы, ведь для транспортных компаний жизненно важно преодолеть расстояние в кратчайшие сроки, и авария на этом единственном маршруте – всегда проблема. Дорога идет прямо вдоль реки до самой Онды – порта, куда прибывали путешественники еще в те времена, когда над Андами не летали самолеты. Из Лондона, Нью-Йорка, Гаваны, Колона или Барранкильи вы добирались морем до устья Магдалены, там пересаживались на другой корабль или продолжали путешествие на том же самом. Это были долгие дни плавания вверх по течению реки на допотопных пароходах, которые застревали на мелях между крокодилами и рыбацкими лодками во время засухи, когда вода в реке опускалась так сильно, что дно всплывало, как поплавок. Из Онды каждый уже сам добирался до Боготы, как мог: на муле, по железной дороге или на частном автомобиле, в зависимости от эпохи и личных возможностей, и этот последний отрезок пути тоже мог занять от нескольких часов до нескольких дней, потому что совсем нелегко преодолеть эту сотню километров, поднимаясь от уровня моря до высоты 2600 метров над его уровнем, где лежит город серого неба.

Если не брать в расчет банальные исторические причины, то за всю жизнь никто так и не смог убедительно объяснить мне, почему страна выбрала своей столицей самый отдаленный и труднодоступный город. Жители Боготы не виноваты в том, что они замкнуты, холодны и недружелюбны, потому что таков и наш город, и нас нельзя упрекать в том, что мы с недоверием относимся к незнакомцам: мы не привыкли к ним. Я не могу винить Майю Фритц в том, что она уехала из Боготы, когда у нее появилась такая возможность, и я не раз задавался вопросом, сколько нас, людей моего поколения, сделали то же самое – сбежали если не в жаркое захолустье, как Майя, то в Лиму или Буэнос-Айрес, Нью-Йорк или Мехико, в Майами или Мадрид. Колумбия массово производит беглецов, это правда, но как бы я хотел узнать, у многих ли из них, родившихся, как мы с Майей, в начале семидесятых, было мирное, защищенное или хотя бы не слишком травматичное детство и отрочество, из которого они перешагивали в и без того пугающую взрослую жизнь, тогда как город вокруг погружался в страх и грохот выстрелов и бомб, хотя никто и не объявлял войны или, по крайней мере, обычной войны, если бывают какие-нибудь другие.

Хотел бы я знать, сколько из них покинуло Боготу, чувствуя, что они спасены, и сколько из них, спасаясь бегством из охваченного огнем города, ощутили себя при этом предателями, крысами, которые бегут с пресловутого корабля.

«Я расскажу вам, как однажды увидел горящий в ночи, сумасшедший, красивый и людный город, – говорится в стихотворении Аурелио Артуро[58]. – Я смотрел, не моргая, как он падает и гибнет, как лепесток розы под копытом коня».

Аурелио Артуро написал эти строки в 1929 году: он никак не мог знать, что произойдет с городом его мечты, что Богота приладится к его стихам, войдет в них, заполнит пробелы, как раскаленное железо или чугун заполняют при плавке приготовленную для них форму.

«Он пылал среди сельвы, охваченной огнем, рушились его купола, и стены падали на голоса любимых, как на огромные зеркала… десять тысяч воплей чистого сияния!»

Голоса любимых. О них я думал в тот странный понедельник, когда, проведя выходные в доме Майи Фритц, въехал в Боготу с запада, пересек реку, затем поднялся по 26-й улице, а над моей головой летели самолеты, покидавшие аэропорт Эль-Дорадо. Было чуть больше десяти утра, поездка прошла без происшествий, пробок или аварий, которые бы задержали меня на этой узкой дороге, временами такой узкой, что машинам иногда приходилось вставать в очередь, чтобы проехать повороты. Я думал обо всем, что услышал за выходные, о женщине, рассказавшей мне все это, об увиденном в асьенде «Неаполь», купола и стены которой также пали, а еще, конечно, о стихах Артуро и о своей семье, о голосах моих любимых, Ауры и Летисии, которые заполнили мои последние годы и, по сути дела, меня спасли.

Я заехал на стоянку у дома с ощущением, будто вернулся после длительного отсутствия. Из окна мне помахал охранник, которого я никогда раньше не видел; с большим трудом, чем обычно, я втиснулся на свое место между автомобилями. Когда я вышел, мне стало холодно, и я подумал, что в салоне машины еще оставался горячий воздух долины Магдалены, и мое тело отреагировало на этот контраст. Пахло цементом (у цемента запах холода) и свежей краской: шел какой-то ремонт, которого раньше не было, его начали на выходных. Но рабочих тоже не было видно, а на месте одной из уехавших машин стояла разрезанная пополам бочка из-под бензина с остатками свежего цемента.

В детстве мне нравилось ощущение свежего цемента на руках, поэтому я огляделся – убедился, что никто меня не увидит и не примет за сумасшедшего, – подошел к бочке и осторожно окунул пальцы в почти застывшую смесь. Затем вошел в лифт, глядя на свои грязные пальцы, нюхая их и наслаждаясь запахом холода, поднялся на десятый этаж и уже почти нажал грязным пальцем кнопку звонка. Но остановился, и не потому только, чтобы не испачкать дверной звонок или стену, но и потому еще, что что-то (особая тишина на этом высоком этаже, темное дымчатое стекло двери) подсказало мне, что дома нет никого, кто мог бы открыть дверь.

Всегда, всю мою жизнь, мне не так-то легко дается возвращение с уровня моря на высоту Боготы. Конечно, не только мне, многим и даже большинству людей тоже, но еще в детстве я обнаружил, что у меня симптомы проявляются сильнее, чем у других. В первые два дня мне трудно дышать, и самые простые усилия – подняться по лестнице, спустить чемодан – вызывают небольшую тахикардию, которая продолжается, пока легкие снова не привыкнут к разреженному воздуху. Вот это я и почувствовал, когда своими ключами открывал дверь квартиры. Мои глаза машинально отметили, что на обеденном столе не было ни конвертов, ни писем, ни счетов; автоответчик мигал красным, его цифровая панель показывала, что там было четыре сообщения; кухонные двери были приоткрыты (они всегда оставались в таком положении, наверное, нужно смазать петли). Я смотрел на все это, а мое сердце жаловалось, что ему не хватало воздуха. А вот чего я нигде не увидел, так это игрушек. Ни на ковре, ни на стульях, ни в коридоре. Не было ничего – ни пластиковых фруктов, ни корзины для них, ни потрескавшихся чашечек для чая, ни мелков, ни цветной бумаги. Все было в идеальном порядке, и тогда я шагнул к телефону, чтобы прослушать сообщения.

Первое было из деканата университета, они спрашивали, почему я пропустил лекцию в семь утра, и просили перезвонить как можно скорее. Второе было от Ауры.

«Я звоню, чтобы ты не волновался, – говорил любимый голос, – у нас с Летисией все хорошо, Антонио. Мы в порядке. Сегодня воскресенье, восемь часов вечера, а тебя еще нет. Я не знаю, что нам теперь делать. Нам с тобой, я имею в виду, я не понимаю, как теперь быть после того, что с нами случилось. Я пыталась, я честно пыталась, ты знаешь, что это правда. Но я устала, даже я устаю. Я больше так не могу. Прости меня, Антонио, я больше так не могу, кроме того, это нечестно по отношению к девочке». Так она и сказала: нечестно по отношению к девочке. А потом говорила что-то еще, но время для сообщения истекло, и автоответчик отключился.