В конце июня 1873 года он решил, что выздоровел. 5 июня он пишет Эмилю Блемону, что снова бодр и здоров: «Мерзость моего несчастья и глупость предательства, от которого я, казалось, умирал, на самом деле спасли меня своим излишеством. Я больше не думаю об этом».

Внезапно его рана вновь открылась, и душевное равновесие было нарушено. В кругах политических ссыльных, как когда-то в Латинском квартале, начали шептаться о его связи с Рембо, а этого он не мог вынести. Это подливало масла в огонь, зажженный семейством Моте. Как ему защищаться, ему, написавшему Лепеллетье: «Что касается этого грязного обвинения, то я сотру его в порошок», если он был окружен свидетелями обвинения? Он кинулся топить горе в вине, стонать и плакать. Рембо жестко оттолкнул его. Между ними постоянно разыгрывались бурные сцены (Камиль Баррер вспоминал о них еще в 1938 году в своих беседах с г-ном Ундервудом). Иногда Верлен, не имея аргументов, вновь возвращался к старому, доставал из кармана нож, но наталкивался на сильного соперника. Тогда разыгрывались безжалостные дуэли на немецкий манер: «Нож кромсает рукав рубашки защищающегося, — пишет Делаэ, — и если проливается хоть капля крови, они поспешно бегут мириться за „пинтами горького пива“ или „четвертью пинты бренди“»[287]. Именно на эти кровавые игры намекает неосторожное выражение, приписываемое Верлену и фигурирующее в рапорте полицейского Ломбара от 1 августа 1873 года: «У нас жестокая страсть!» На самом деле лицом к лицу сталкивались пьяное безумие Верлена, видящего, как он шаг за шагом проигрывает судебный процесс, и холодная ненависть, которую Рембо испытывал к слабости и хныканьям друга: «Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему обязан (…) И чуть ли не каждую ночь, едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и вырванными глазами — таким воображал он себя! — как бедный мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих сновиденьях, полных идиотской печали»[288].

В его глазах «жалкий брат», недостойный быть возвращенным к своему «первоначальному состоянию, когда сыном Солнца он был», напрямик шел к своей гибели. Так как ему не хватило смелости вырваться из плена «тиранических приличий», он вновь увяз в «былой дисгармонии». Этот лжеясновидец решительно был всего лишь презренным трусом, и имел такую супругу и такого тестя, каких заслуживал!

Чем больше Верлен страшился потерять жену и семью, тем более «сварливым и злым»[289] выказывал себя Рембо, и чем более жесток был Рембо, тем больше Верлен сожалел о разлуке с Матильдой. Этот порочный круг можно было разорвать лишь силой.

Небольшой скандал ускорил события. В один прекрасный день Андрие выставил Рембо за дверь своего дома, вероятно, даже при свидетелях. Это означало, что тайное стало явным, причем для всех. Верлен повсюду наталкивался на высокомерное молчание, на недоброжелательные намеки и иронические усмешки. Полицейская записка от 26 июня 1873 года, переданная в Париж, повторяет известный всем слух: «Отношения странного характера связывают бывшего работника префектуры Сены (работавшего там и во время Коммуны), поэта-однодневку из журнала „Призыв“, г-на Верлена и молодого человека, часто бывающего в Шарлевиле, где живет его семья, и который во время Коммуны участвовал в партизанском движении в Париже — юного Рембо. Семья г-на Верлена так уверена в достоверности этого позорного факта, что основывает на нем один из пунктов заявления о раздельном проживании»[290].

Для Верлена это было настоящей катастрофой. Он попытался исправить положение, доказывая Камилю Барреру — и еще нескольким друзьям, — что речь идет о недоразумении, о происках врагов, что он совершенно не склонен к такого рода вещам, и т. д.[291] Но убедившись, что ему никто не верит, он решил действовать, и на этот раз действовать решительно.

Условия задачи за год не поменялись. Он был по-прежнему настроен возобновить нормальную жизнь в браке, и решение было лишь одно: заставить Матильду сделать первый шаг. Тогда он возьмет верх, и судебного процесса не будет.

Так как он не мог поехать во Францию, нужно было любой ценой сделать так, чтобы она приехала в Брюссель. Намюр оттолкнул ее тем, что она не знала этого города, тогда как Брюссель… Разве она не приехала туда, не думая ни минуты, в июле 1872 года? То, что случилось когда-то, можно повторить заново. Черт возьми, это очевидно! Но так как самые нежные и искренние мольбы были тщетны, нужно было нанести решительный удар, предъявить непокорной требование, которое она не сможет отвергнуть, и, не сомневаясь, поставить на карту свою собственную жизнь. Рембо, конечно же, придется устранить. Таким мечтам предавался Верлен, все более укрепляясь в своей решимости. Он будет биться до последнего.

Втайне он начал некоторые приготовления; собрал чемодан, осведомился о днях и часе отправления кораблей в Антверпен, сделал записи в личном блокноте: передать рукописи и белье на хранение мистеру Эдварду Стивенсону (хозяину квартиры Вермерша), одежду — миссис Смит (его собственной квартирной хозяйке) и т. д.

Корабль? Рейс в Антверпен уходил в четверг 3 июля, в полдень.

В тот день утром Поль возвращался с рынка, неся в одной руке селедку, в другой — бутылку масла. Заметив его из окна, Рембо ухмыльнулся:

— Вот Верлен к нам идет дурацкой походкой, в руках у него — масло с селедкой!

Верлен только этого и ждал, и механизм заработал. Он в гневе врывается в комнату, сшибая с ног Рембо, хватает свой чемодан и, заявляя, что он больше не желает терпеть эту проклятую жизнь, выбегает, хлопнув дверью.

Ошеломленный Артюр, думая, что это шутка, спускается за ним по лестнице с насмешливым видом. Но при виде Поля, широкими шагами направляющегося в сторону лондонского порта, его охватывает беспокойство. Беглец, ни в чем не сомневаясь, достигает доков Сент-Кэтрин и садится на пароход в Антверпен. Изумленный Рембо останавливается, зовет Верлена, отчаянно машет руками. В полдень раздается вой сирены. Полный решимости Поль даже не оборачивается. Убирают трап. Все кончено.

На борту, когда корабль уже был в море, Верлен, стоя в курительной комнате, попросил письменные принадлежности и спешно написал письмо другу. Вероятно, это тоже было частью плана? Артюр должен знать, что бегство Поля было не прихотью, не приступом дурного настроения, а исполнением тщательно обдуманного решения. В любом случае необходимо расстаться. «Эта бурная жизнь, вся состоящая из беспричинных сцен, не будет более продолжаться, твоя чертова фантазия больше не будет меня донимать».