Но у г-жи Верлен обнаружили рожистое воспаление, и она не смогла приехать. Ну так что же! Жребий уже брошен. Раз Рембо уехал, можно начинать новую жизнь. Для начала он рассказал Лепеллетье, что хочет переехать.

В то же самое время, в конце 1872 года, у Верлена появилась кратковременная надежда заполучить печально знаменитые письма Рембо, за которые он бы дорого заплатил. Кто-то сообщил ему, что Матильда передала «компромат» Филиппу Бюрти. Поль потребовал от него срочно вернуть украденные у него личные бумаги, и попросил мать присовокупить к его письму и свое. Бюрти довольно сухо ответил, что у него ничего нет и он никоим образом не желает вмешиваться в это дело. Скорее всего, он был искренен: г-н Моте слишком дорожил этими письмами, чтобы кому-либо отдать их, ведь речь шла о победе в деле его дочери. По-видимому, Матильда прочитала Бюрти, с которым была очень близка, несколько отрывков из писем Рембо в подтверждение недостойного поведения своего мужа, а тот, в свою очередь, пересказал услышанное друзьям, Лепеллетье или Блемону. Те сделали вывод, что у Бюрти оказались оригиналы, и сообщили об этом Верлену, чем очень его взволновали.

Тем временем во Дворце правосудия 3 декабря 1872 года по требованию г-на Перара было принято решение проводить слушания по иску г-жи Верлен к своему супругу в четвертой палате местного суда общей юрисдикции.

Что же произошло затем в Лондоне? 26 декабря Верлен отправил Лепеллетье радостное письмо, дающее понять, что, хотя отъезд Рембо и огорчил его, сам он ни в коей мере не печалится:

«Вчера было Рождество! А сегодняшнее воскресенье еще веселее, почти такое же чертпоберительное (sic). А утка — the goose — „пальчики оближешь“; все эти дни у островитян я набивал ею свой желудок (with apple sauce[261]!)».

«Мне, правда, довольно скучно: я совсем один. Рембо (ты его не знаешь, его по-настоящему знаю только я) больше нет со мной. Ужасная пустота! Все остальное меня не волнует. А все эти негодяи. Что и требовалось доказать, и что мы еще докажем! Но тсс! Черт!»

И вдруг в последние дни года внезапно появляется подавленность, Верлен впадает в глубокую депрессию. По его собственным словам, он «определенно чувствовал, что подыхает». В панике он отправляет телеграммы матери и жене. Пусть они срочно приедут! Эмилю Блемону, Рембо, Лепеллетье и Форену[262] он отослал слезные прощальные письма, где говорил, что «умирает от печали, мук, тоски и одиночества».

В этих красивых словах одно лишь позерство, но главное в другом. У него кончились деньги.

Тем временем в Шарлевиле умирал от скуки Рембо. Пруссаки все еще были в городе, последний же представлял собой одни пустые улицы. Не было ни одного человека, с кем можно было бы встретиться, делать тоже было нечего. Уже во второй раз он переживал горечь изгнанничества. Все — мать, Верлен, его жена и ее родители — все сговорились заткнуть ему рот!

Трагическое послание из Лондона было для него лучом в темном царстве. Это была не шутка, он доказал это матери, показав ей похожее послание Эмилю Блемону, которое Верлен поручал ему передать адресату (здесь мы узнаем старые верленовские хитрости). Дверь тюрьмы приоткрылась. Не мог же он оставить своего единственного друга в беде, когда тому грозит опасность. Так как г-жа Рембо отказалась дать сыну денег на дорогу, он тайком обратился к матери Верлена, которая и передала ему через Делаэ пятьдесят франков. Получив их, Артюр сразу исчез, несмотря на материнские угрозы и проклятия.

«Ведомый лишь дружеским чувством, он тотчас же примчался ко мне и пребывает подле меня до настоящего времени, — пишет Верлен Эмилю Блемону 15 января 1873 года. — Его забота, быть может, в какой-то мере поможет продлить мое проклятое существование и сделает его менее тягостным».

На следующий день Лепеллетье получил аналогичное письмо.

В Лондоне Рембо вновь встретил г-жу Верлен (она уже шла на поправку), которую сопровождала какая-то ее кузина (возможно, она пригласила ее не без задней мысли выдать ее за Поля). Словно чудом, Поль тут же ожил, и жизнь вернулась на круги своя. Мать и кузина умоляли его предпринять что-нибудь: не мог же он и далее пребывать в таком состоянии, его здоровье и рассудок наверняка не смогут перебороть психическую неуравновешенность. Он должен принять смелое решение, поехать в Париж, во имя ребенка умолять жену отказаться от иска. Если она согласится, он останется с ней, если откажется — сложится подходящий момент для решения дела по взаимной договоренности, что всех бы устроило. В его положении терять нечего, можно только выиграть. Пусть он подумает: мрачная перспектива судебного процесса больше не будет отравлять ни его жизнь, ни жизнь его семьи и друзей. В результате он окончательно излечится, игра стоит свеч. И момент как раз благоприятный: говорят, что Камиль Баррер недавно видел в Париже Лепеллетье и тот якобы ему сказал, что, по слухам, Матильда вроде бы и не против примирения. Другие шептали ему, что давно уже пора вернуться, намекали, что его жена появляется в свете с каким-то мужчиной. Окончательно его убедили два следующих обстоятельства: во-первых, он сможет на месте собрать вокруг себя своих настоящих друзей (большинство из них, предупрежденные Матильдой, отвернулись от него и больше не писали ему[263]), а во-вторых, появится возможность опубликовать в Париже, у Лемерра или еще где-нибудь, свои «Романсы без слов».

Г-жа Верлен и ее кузина вернулись в Париж с поручением передать Лепеллетье письмо, в котором содержалась следующая фраза: «Я намереваюсь в скором времени вернуться в Париж, чтобы самому решить все эти дела». Слишком много посредников оказалось между Полем и его женой. Рембо, которого не слишком интересовала вся эта суета, не высказал никаких возражений по поводу отъезда друга, ибо, хорошо его зная, сомневался, что у него хватит мужества уехать.

В самом деле, много думать вредно. По мере того как Поль размышлял над своими проблемами, он приходил к заключению, что было бы безумной опрометчивостью пересекать Ла Манш: полиция не спускала с него глаз. Как только он ступит на континент, его наверняка схватят и заключат под стражу. Он был уверен, что семейство Моте делало все для того, чтобы он отправился в тюрьму. Его матери, по всей видимости, нанесли визит судебные следователи министерства внутренних дел, полиция продолжала повсюду следовать за ним, даже в Лондоне. В действительности речь шла о судебных повестках, которые передавались ему комиссариатом полиции квартала Клиньянкур. Ему стали видеться знакомые старые кошмары: кто-то опять донес в полицию о его деятельности во время Коммуны (после смерти Наполеона III, последовавшей 19 января 1873 года, снова началась чистка, жестокая, как никогда прежде).