Невольно, на ощупь продвигаясь по следам отца, я погрузился в историю археологических открытий в Святой Земле и не уставал удивляться, до какой степени полна она академических парадоксов, часто замешанных на соперничестве личностей, империй, эпох, причем «дело Шапиры» было явно самым трагическим.

Торговец древностями Мозес Вильгельм Шапира родился в Каменец-Подольске в черте оседлости, в глухом углу империи, отличавшемся живописной природой (скальная крепость над изгибом реки) и набожной жизнью хасидских общин. Отец его, и это поразило меня, отправился в Иерусалим, чтобы вскоре пропасть без вести. Двадцати пяти лет от роду вместе с дедом Мозес Шапира отправился на поиски отца; три тысячи верст пути через Стамбул, Эскишехир, Мерсин, Идлиб и Тартус начались для них всерьез в Бухаресте, где дед заболел и умер. Вернуться Шапира не пожелал и, приняв крещение в лютеранской церкви, продолжил путь.

Арабы-христиане Ближнего Востока, в сущности, близки к потомкам крестоносцев, точно так же как и среди арабов-мусульман не редкость встретить потомков евреев, принявших под давлением исторических обстоятельств ислам. Греко-православная и римско-католическая церкви на Ближнем Востоке всегда были заняты только тем, что охраняли свои паломнические святыни от посягательства иных конфессий, в то время как протестанты активно, но тщетно проповедовали иудеям христианство. В начале 1830-х годов Англия и Пруссия ради этой цели заключили религиозный союз в Святой Земле и призвали евреев-выкрестов из разных европейских стран собраться в Иерусалиме под покровительство первого епископа объединенной церкви. В 1856 году после изнурительного, полного превратностей путешествия Шапира поселяется при англиканской миссии, посещает церковь Христа у Яффских ворот и обучается в ремесленном училище переплету книг и резьбе по дереву. Рынок сбыта формировался тогда только паломниками, покупавшими фигурки Богоматери на ослике с младенцем, кресты и крестики, ларцы для сбора пожертвований – всё из оливкового дерева, – а для общинных нужд изготовлялись макеты древнего города и Храмовой горы; их можно и нынче рассмотреть в музее при церкви, куда я непременно захаживал, снова и снова всматриваясь в эти грубо окрашенные кусочки дерева, с которыми за прошедший век играло множество детей, обживая игрушечный Иерусалим с помощью кукол гораздо успешней, чем это делали живые люди в Иерусалиме настоящем. Вслед за отцом я удивлялся необычному эффекту: если задуматься об истории города, воображение немедленно притягивается к воронке первого века, к распятию Христа и Иудейским восстаниям; при этом насколько неинтересно почти всё, что после (может быть, любопытны лишь несколько эпизодов, связанных с персами и крестоносцами), настолько же увлекателен Ирод и Первый храм, маккавеи и Вавилонское изгнание, – время в Иерусалиме зияет двухтысячелетним провалом, и перемещение в нем происходит по узенькому длинному мосту из пекла в пекло.

Город в те времена, когда Шапира открыл свою лавку, был полон примет перенаселенной нищеты: мясники сбрасывали потроха животных в сточные канавы, кучи гниющего мусора громоздились на перекрестках, площади были похожи на прифронтовой госпиталь – здесь собирались калеки, безрукие и безногие грели свои обрубки и язвы на солнце, слепые гремели кружками для подаяния. Лишь с приездом кайзера и развитием железной дороги, разбавившей паломников туристами, город стал понемногу преображаться, по крайней мере в вопросах гигиены и удобства проезда по дорогам – не только верхом на осликах и лошадях, но теперь и в повозках и каретах. Общественная жизнь была скудна и мерцала в основном благодаря евреям, отчаянно боровшимся против христианских миссий. Еврейские общины предавали анафеме отступников вроде Шапиры, запрещали хоронить на еврейских кладбищах тех, кому довелось умереть в миссионерских госпиталях или лечиться у врачей-миссионеров; дочь Шапиры, ставшая французской писательницей, вспоминала, как иногда у лавки останавливался какой-нибудь набожный еврей и, потрясая руками, гневно кричал в лицо Мозесу: «Предатель! Предатель!»

Осенью, благодаря наступившей прохладе, писал отец в своем эссе, посвященном Шапире, паломников становилось больше, особенно под Рождество (в чем я и сам мог убедиться, встречая дочь в аэропорту, где повсюду шумели группы религиозных туристов; на выходе их ждали священники разных конфессий с флажками Бразилии, Греции, России, Кореи). Осенью Шапира бывал молчалив, замкнут, запирался, погружаясь в расшифровку древних рукописей. Но проходил месяц-другой, и вот уже перед рождественской суматохой на улицах хозяин являлся в лавку вместе с младшей дочерью, разбрызгивал воду с розовым маслом, сам вставал в дверях, чтобы поприветствовать привлекательных туристок, пригласить внутрь, предложить резные переплеты для святых книг, литературу об Иерусалиме. Для особо понравившихся выкладывал на прилавок сокровища: свитки, керамику, кувшины и идолов, – угощал кофе с медовой баклавой, приглашал пройти в задник посмотреть на бассейн Вирсавии, облокотясь на балюстрадку, уставленную цветочными горшками (в декабре уже расцветали кавычки крокусов): вот, взгляните в колодец мшистых стен, вдоль которых иногда плюхаются бурдюки из окон, ах, не пугайтесь, так набирают воду для уборки; вон там, в том углу, видны ступени, где появилась из воды Вирсавия в тот самый миг, когда Давид узрел ее; и немудрено, ведь жили здесь всегда тесно – цари и священники, выходя на улицы, сталкивались лицом к лицу с пророками и нищими, обитали буквально через забор, стена в стену. Скажем, взять Сион, подхватывал отец, – в сущности, лишь небольшой пригорок, а какие вселенские драмы произошли на этих склонах, ибо на их волне часть Верхнего города накатывала вплотную к преторию, так что дома простых людей, в одном из которых апостолы с Христом совершали Тайную вечерю, граничили с домовладениями первосвященников, на выбор – Анны или Каиафы, археологи еще спорят чьими. Свобода соседствовала с арестом, смерть шла об руку с жизнью, хоронили в тридцати шагах от городских стен, и многое мы можем объяснить теснотой – ведь суть истории Содома не в том, что жители его возжелали надругаться над ангелами, а в том, что добро там называлось злом, а зло – добром, и нищим запрещалось подавать в стенах города; просить – сколько угодно, а вот милостыню давать было нельзя под страхом казни, так что даже в последнем месте на земле нищие могли находиться внутри городских стен.

Иногда очарованные красноречием рослого светлоглазого господина, столь выделявшегося обликом среди восточной скученности, приятные особы принимали предложение явиться к ним в гостиницу, продолжить беседу или совершить прогулку по особенным местам, известным только нашему чичероне. Девочка Мари – дочь Шапиры – часто вертелась в лавке, ей дозволялось многое, в том числе оттирать горлышки древней хрупкой керамики, поскольку отец считал, что у нее подходящие для этого ладошки. Иногда он брал ее с собой в поездки, однажды вместе они скакали на одной лошади, белой, между холмов цвета верблюжьей шерсти; а когда он возвращался из поездок, целуя его, она слышала просторный терпкий запах пустыни в его бороде.

Вопрос о поддельности свитков Шапиры, найденных в Моаве, неотделим от замирания сердца при одной только мысли, что они подлинны и находятся где-то в тайном месте, канув три года спустя после его смерти в центре Европы. Однако многое говорит и в пользу подделки. Шапира – типичный торговец достопримечательностями, как и большинство иерусалимских дельцов, и если он приторговывал историями про Вирсавию, а во время путешествия по Йемену с помощью турецких солдат коварно отнимал у еврейских общин старинные свитки, которые были для них бесценной реликвией, то почему бы не был способен преподнести и хорошо приготовленную «клюкву» Британскому музею? Отголоски прожектерства Шапиры можно уловить в описанных его дочерью ссорах с женой, называвшей проекты мужа «пустыми мечтаниями», в обращенных к главе американской колонии жалобах йеменской общины, постепенно ради мессии перебравшейся в святой город, где члены ее с удивлением встретили того самого «рабби», что так нагло ограбил их; даже в том, что Шапира засыпал в церкви, стоя на коленях во время молитвы.