Уже снаряжается экспедиция для переговоров и доставки камня, но Бени Хамид заламывает цену в тысячу наполеонов. Секрет, известный больше, чем одному человеку, никогда не остается тайной, и одновременно с немцами тогдашний канцлер-драгоман французского консульства Шарль Клермон-Ганно, амбициозный и талантливый молодой лингвист, также пытается приобрести камень. Он посылает арабов снять с инскрипции стелы оттиск из папье-маше; однако отправленные им бедуины принадлежат к роду, конкурирующему с кланом Бени Хамида, и на месте разыгрывается следующая сцена: в яме, где скрывалась от посторонних глаз стела, два араба накладывают бумажную массу на камень и ждут, пока та высохнет, в то время как третий обороняется от наседающих на него с копьями, неистово вопящих бедуинов. Нападавшие ранят одного экспедитора, второй бежит, третий успевает сорвать едва просохшую бумагу – клочьями – и ретируется, запихнув за пазуху добычу.

Стремясь опередить немцев, Клермон-Ганно обратился за помощью к османским властям, и тогда Бени Хамид, испугавшись вторжения турецких войск на территорию своего племени, приказал обложить стелу костром, затем полить раскаленный камень водой и делать так снова и снова, пока археологический шедевр не распадется на множество фрагментов. После этого шейх велел своим вассалам взять по куску камня и спрятать на собственных гумнах, тем самым привлекая древними заклятиями милость богов на урожай. Между тем Клермон-Ганно, получив от своих посланцев оттиск камня, в течение недели расшифровал текст. В научном мире это произвело настоящую сенсацию: о подлинности надписи свидетельствовало ее историческое содержание, дополненное лингвистическим и палеографическим анализом. Кроме того, ему же, Клермону-Ганно, объединив усилия с Palestine Exploration Fund, удалось, не церемонясь с ценой затрат, выкупить куски расколотого камня, составляющие вместе приблизительно две трети надписи, и теперь склеенную стелу Меша можно увидеть в Лувре.

После истории со стелой множество древностей внезапно хлынуло из Моава – в том числе и обломки камней с инскрипциями, кувшины, керамические сосуды в виде рук, обращенных пятью перстами в небо, идолы, у некоторых человеческих фигур имелись даже лихо закрученные усы, и многое в этих изделиях было от современного примитивизма. Разумеется, писал отец, важно понимать, что неумелую древность подделать труднее, чем произведения древнего искусства, по той причине, что эволюция интеллекта напрямую связана с развитием ремесленного умения пальцев, подобно тому как орудия труда древнего человека несут следы развитости ума. Искусство же любого периода ближе нам и понятней, в отличие от ширпотребного среза, который, в сущности, является прямым слепком мозга древней эпохи, исчезнувшего без следа, как и вся не оставившая праха органика. Древнейший примитивизм не может быть имитирован современной неумелостью, то есть с помощью упрощения художественного образа; это гораздо трудней имитации детского искусства и изображения идей, принадлежащих, скажем, собаке: в обоих случаях требуется талант особого свойства.

Скорее всего, среди моавитской керамики имелись подлинные образцы, породившие множество подделок, естественно, исполненных в меру способностей мошенников. Шапира поначалу купился на свежие поставки Салима; вероятно также, отчасти и рад был обманываться. Так или иначе, он продал Берлинскому музею «моавских идолов», якобы найденных у подножия стелы Меша. Клермон-Ганно объявил их подделками. Расследование немецкого консула, вызванное обвинениями Клермона-Ганно и продуманной контратакой Шапиры в печати, выяснило, что двое мальчишек таскали из дома Салима едва обсохшие «моавитские черепки» в гончарную печь, причем приказано им было делать это лишь с наступлением темноты и только во время молитв Магриба и Исы, когда улицы наверняка были пустыми. Состаривалась керамика тем, что закапывалась во влажную смесь соли и земли, которой изобиловали берега Мертвого моря; в ящиках с этим едким составом она и доставлялась в дом Шапиры. Изначально обманутый подручными, Шапира поддался искушению остаться внутри выдумки, потому что дело завертелось; с одной стороны, он чувствовал свою правоту, раз некоторые сосуды и идолы в самом деле были подлинными, с другой – он слишком рисковал, ставя на карту свою репутацию.

Следующей частью расследования стала экспедиция, посланная немецким консулом в Моав, – решено было самим наугад выбрать место раскопок и посмотреть, что удастся найти. Однако в группу расследователей почему-то вошел Салим, а место раскопок было предложено неким арабом по имени Мутлак, и немцы почти тут же в пещере наткнулись на черепки с надписями, сходные с теми, что торговались Шапирой. На поверку выяснилось, что в каждой пещере в окрестностях есть следы недавнего пребывания человека, и немцы утвердились в подозрениях, что имеют дело с иерусалимским трюком, когда богатых туристов вывозят в определенное место с прикопанными заранее артефактами. И это при том, что в печати Шапира подчеркивал, что Салим и Мутлак – заклятые враги и «Мутлак давно бы убил Салима, если бы не боялся меня». После того как немецкий консул в результате расследования не встал на его сторону, Шапира увольняет Салима, и тот приходит в прусское консульство с жалобой, что, мол, бывший хозяин должен ему денег, и если тот не заплатит, то он, Салим, обнародует всю правду о глиняных изделиях моавитян.

Эта история едва не погубила репутацию Шапиры; потери его были бы огромны, если бы мэр Сан-Франциско Альфред Сутро не приобрел у него для публичной библиотеки несколько подлинно древних рукописей.

Летом 1878 года Шапира гостил в доме арабского шейха Махмуда аль-Араката, и тот поведал ему, что знакомые бедуины недавно, спасаясь от преследования властей, нашли убежище в одной из пещер Вади эль-Муджиб, где наткнулись на кожаные лоскуты, обернутые в тряпки: «древние заклинания» на них, как немедленно осознал Шапира, были написаны в точности тем же древним шрифтом, что и строчки на стеле Меша.

Пещеры, по словам бедуинов, были сухими, и это наводило на мысль, что древние тексты в них могут быть столь же сохранны, как и в почве Египта. С помощью шейха Шапира заполучил фрагменты этих «древних заклинаний»; они были распознаны и переведены им как последние предписания Моисея, с которыми тот обратился к евреям в горах Моава. Естественно, в отличие от канонического текста, во «Второзаконии» Шапиры отсутствовали последние строки, касавшиеся смерти Моисея, поскольку Моисей не мог пророчествовать о собственной кончине.

Пять лет Шапира держал рукописи под спудом и только в 1883 году показал их профессору Шрёдеру – немецкому консулу в Бейруте, который счел их подлинными. Однако, отправившись в Берлин, столицу библеистики в те времена, Шапира получил у профессора Лепсиуса заключение, что рукописи – пятнадцать кожаных свитков – им, Лепсиусом, признаются подделкой. Но Шапира все равно повез свою находку в Лондон и предложил купить свитки Британскому музею за миллион фунтов стерлингов. В штабе Palestine Exploration Fund его поначалу встретили с восторгом, для экспертизы собрались в доме секретаря фонда, писателя Уолтера Безанта, – и, ровно когда часы пробили полночь, Шапира театрально выложил на стол для обозрения обрывки пергамента и оторвал зубами кусочек, чтобы ученые мужи смогли убедиться в подлинности манускриптов, словно это был не пергамент, а золотые монеты, проверяемые на зуб. Но среди присутствовавших находился знавший Шапиру по Иерусалиму картограф Клод Кондер, который не слишком доверял иерусалимскому антиквару: когда-то тот был посредником в переговорах с бедуинами, взявшими в заложники одного из членов PEF, и переговоры закончились трагически – англичанин был убит, а деньги, переданные Шапире для выкупа, исчезли. Это поразительный и подозрительный по своей правдивости факт, но так вспоминает Кондер в своей книге. Он работал в Моаве и полагал, что глинистые пещеры там сырые, так что сохранность в них манускриптов и тем более тканей, в которые они были обернуты, казалась ему невероятной.