Вскоре Таскер жил в особняке в фешенебельном столичном районе Чапультепек с «девушкой из высшего общества» Глэдис Флорес, внучкой экс-президента Коста-Рики. Когда он узнал, что жена изменяет ему с сыном шефа полиции, взыграла паранойя старого зэка, помноженная на воображение: он вообразил, что любовники готовят провокацию, чтобы сгноить его в тюрьме.

7 декабря 1944-го Таскер запил текилой смертельную дозу секонала.

* * *

Четвертой в квартете первых коммунистов была «писательница, жена известного оператора, которая не попала в черные списки только потому, что не работала в кино» (Брайт).

В мемуарах, вышедших в Англии в 1961-м, Брайт не рискнул назвать ее по имени. Впрочем, даже в 1983–1986 годах голливудские старики наотрез отказывались называть историкам имена однопартийцев, избежавших репрессий и сделавших карьеру, дабы не навредить им.

– Можете ли вы назвать кого-то, кто находился под защитой[13] и не посещал партсобрания, кого уже нет в живых, кому это не причинит вреда, или кого-то, о ком все всегда знали, что он коммунист?

– Нет, не могу. Я свободно говорю о себе как о коммунисте и свободно говорю о Лоусоне, чья принадлежность к партии вряд ли является для кого-то секретом, но я еще не готов говорить о других, вне зависимости от того, были они коммунистами или нет. – Пол Джаррико.

– Столькие уже умерли, и все это было так давно, почему же вы упорствуете, не называя имена?

– Я никогда никого не назвал, и никогда не назову – кроме тех, кто назвал себя сам. ‹…› Я готов говорить о людях, ставших доносчиками, потому что они назвали себя сами. Другие, вероятно, не возражали бы. Мертвые не возражали бы – это точно. Но я не хочу говорить о них как о коммунистах. Я знал уйму людей, которые были коммунистами, – вы бы изумились, узнав некоторые имена. Если вы спросите меня, были ли они коммунистами, я вам не скажу. – Морис Рапф.

Можно предположить, что «жена оператора» – это Санора Бабб, известная своей трагически нелепой литературной судьбой. Сотрудница Федеральной организации помощи фермерам, Бабб посвятила мытарствам жертв Пыльного котла (убившего и ее родной городок) повесть «Чьи имена неизвестны». Издательство Random House прочило Бабб сенсационный успех, оплатило дорогу из Калифорнии в Нью-Йорк и сняло отель, где она могла спокойно доработать текст. Книга вот-вот уходила в набор, когда свет увидели «Гроздья гнева» Стейнбека, написанные на том же материале и чуть ли не дублирующие местами текст Бабб. Издательство отказалось от публикации повести.

Нехороший привкус истории придает то, что Стейнбек собирал материал в тех же палаточных лагерях, где работала Бабб: как-то они даже оказались за одним столом. Возможно, начальник Бабб без злого умысла передал Стейнбеку ее записи. В любом случае, рукопись пролежала в ящике ее письменного стола 65 лет: слава пришла к 97-летней писательнице в 2004-м, за год до смерти.

А в 1929-м Бабб, выбившуюся в люди дочь профессионального игрока, выросшую на дне, в одиннадцать лет переступившую порог школы, приняли на работу в Los Angeles Times. Тем тяжелее оказалось падение. Кризис буквально выгнал Санору на улицу: долгое время она ночевала на скамейках в городском парке. Затем устроилась секретарем на Warner, где как раз работали Брайт, Таскер и Орниц. Ее красота привлекла Тальберга, но дальше кинопроб дело не пошло.

Бабб одиннадцать лет состояла в компартии, в 1936-м посетила СССР, фермерам не только помогала, но и бунтовала их. Безусловной идентификации с анонимной леди мешает одно. В кино Бабб не работала в том смысле, что не работала сценаристкой, но и в тени остаться не сумела. Ее имя назвали КРАД сценарист Мартин Беркли 19 сентября 1951-го, композитор Джордж Бассман 28 января 1952-го и актер Николас Бела 14 декабря 1954-го.

С другой стороны, она, пожалуй, единственная писательница замужем за известным оператором: в 1937-м в Париже Бабб вышла за великого новатора Джеймса Вонг Хоу. За свою 52-летнюю карьеру (1923–1972) он работал «со всеми»: от Штернберга («Шанхайский экспресс», 1932), Броунинга («Знак вампира») и Ланга («Палачи тоже умирают») до Мартина Ритта и Франкенхаймера. Изобретатель, повелитель теней, пионер глубокофокусной съемки, Вонг равно блистательно окутывал «сексапилом» Клара Боу и пропитывал кадр яростью корриды. Он был нарасхват, но от проклятия «расовой неполноценности» освободиться не мог. В годы войны и депортации калифорнийских японцев ему пришлось носить значок: «Я – китаец». Его брак с «белой женщиной» перестал быть преступлением лишь в 1949-м (да и то священника, согласного обвенчать их, Вонг искал трое суток): до того им приходилось жить в разных квартирах, пусть и в одном доме.

* * *

Пока Голливуд воевал с EPIC, а компартия – с ними обоими, Кегни медитировал на Муни, а Макалистер шел по следу Кегни, в Нью-Йорке решилась судьба Лоусона.

В поезде, уносившем его на родной Бродвей, Лоусон погрузился в красные грезы. Он фантазировал, о чем могли бы говорить, встретившись в Швейцарии, его кумиры Ленин и Джойс. Обдумывал пьесу об истории Советской России: кульминация – самоубийство Маяковского. Лоусон трогательно гордился озарившим его оригинальным названием этой так и не написанной пьесы: «Красная площадь».

Пьеса пьесой, но, по свидетельствам Фараго и Клёрмана, Лоусон в начале 1934-го «был яростным противником официальной коммунистической доктрины».

Голд переживал затянувшуюся идейную инфантильность друга как личную драму. Потому-то так отчаянно публично он призвал «буржуазного Гамлета» определиться – не столько в искусстве, сколько в жизни.

Голд наконец что-то задел в его душе. Первой реакцией Лоусона на его инвективы в печати была «слепая ярость»: лучший друг и журнал, в редколлегии которого он состоял, предали его. Выпад Голда еще и совпал с нападками самых влиятельных театральных критиков Нью-Йорка на «Историю успеха» Лоусона в постановке «Группы».

Однако, смирив гордыню и проведя «работу над ошибками», Лоусон, обладавший незаурядной силой воли, ответил Голду (New Masses, 17 апреля 1934) и смиренно, и самоуверенно. Признав критику справедливой на семьдесят процентов, привел смягчающие обстоятельства: он же попутчик, ему положено бороться с самим собой, зато борется он гораздо успешнее, чем большинство попутчиков, идейный прогресс налицо.

Симптомом прогресса стала первая принципиальная ссора Лоусона с Дос Пассосом из-за событий 16 февраля 1934-го в Мэдисон-сквер-гарден. Тягостные сами по себе, они являют собой лабораторно чистый пример того, как событие, преломляясь в кривых зеркалах интерпретации, превращается в массовом сознании в свою полную противоположность.

Виной всему был австрийский канцлер.

В феврале 1933-го им стал – по невероятному стечению обстоятельств и логике истории – случайный человек, которого никто не принимал всерьез, – Энгельберт Дольфус. Страна опомниться не успела, как набожный карлик совершил переворот, установив режим клерикального австрофашизма.