Среди всеобщего ужасного напряжения Сенлин смутно заметил, как рука Тарру проникла в карман его сюртука. Затем Тарру так сильно толкнул его, что отбросил назад, на испуганную толпу:

– А тебя волнуют только твои картины и твоя книга. Ученый! Моченый! Ты труслив, как мидия! Твоя смерть будет похожа на пук!

Сенлин огорчился внезапным предательством друга, и потрясение открыто проступило на его лице. Но в следующий миг он понял, что двигало Тарру. Тот хотел не причинить ему боль, а защитить. Он демонстративно заявлял, что они не друзья и уж точно не соучастники заговора. Тем не менее Сенлина поразила эта вспышка бунтарства. Тарру всегда уклонялся от политических заявлений, как будто боялся, что его могут подслушать. Только сейчас, когда ему больше нечего терять, Тарру мог свободно высказываться – и, как подумал Сенлин, речь вышла прекрасная.

Комиссар крутанул запястьем, и его агенты кинулись на Тарру. Они ударили его лакированными черными дубинками по ногам, и колени великана подкосились. От второго залпа ударов по спине и плечам он рухнул. Тарру не закричал, даже когда его вынудили сжаться в комок на земле. Сенлин хотел ринуться в самый центр этого безумия, пробиться к другу и положить насилию конец. Но это бы означало конец всему. Самопожертвование Тарру окажется бесполезным, Мария будет потеряна навсегда. Ему придется снова сделаться трусом и снова бросить друга.

Комиссар небрежно возобновил беседу:

– Приходите ко мне домой сегодня вечером в восемь, мистер Сенлин. – Голос Паунда походил на жужжание осы в банке. – Возьмите с собой наточенный карандаш, а лучше два. Я немного расцвечу ваши факты. – Он отвернулся от Сенлина, завершая разговор, и указал на Тарру, который лежал, тяжело и сбивчиво дыша, и глаза его уже опухали. Бесцветным голосом Комиссар произнес: – Засуньте это в стену.

Где-то далеко колокола прозвонили половину четвертого.

Сенлин пробился наружу, работая плечом. Теперь никто не пытался отдавить ему пальцы. Они расступались, как вода перед камнем. И никто на него не пялился, все смотрели вниз, словно боялись. А чего же им бояться? Погибель была заразной. Если Тарру, которого все любили, потерпел такой быстрый крах и никто его не защитил, на что могли надеяться остальные?

Мария. А у нее еще остались надежды?

Сенлин застал художника сидящим на скамейке у берега, как они и договаривались. Рукава испачканной в краске блузы живописца были подвязаны на локтях. Огьер сидел, положив руки на колени, с видом безмятежным и рассеянным. Сторонний наблюдатель пожалел бы его: бедный горбатый изгой. Но Сенлин знал его лучше. В Огьере ничто не заслуживало жалости. Он был умным и властным. Он с достаточной легкостью воспользовался Сенлином.

Увидев Сенлина, Огьер почти не пошевелился, только кивком указал на противоположный конец скамьи. Сенлин сел и, глядя прямо перед собой, в сторону купальщиков, которые бродили туда-сюда, не обращая на них внимания, сказал:

– Они схватили Тарру. Его превратили в хода. – Наконец повернувшись к художнику, Сенлин почувствовал, как лицо краснеет от гнева. – Надеюсь, ваша картина того стоила. С моей точки зрения, нет. – Он почувствовал, как самообладание ослабевает. Ему очень хотелось обвинить художника, привлечь его к ответственности и наказать. – У меня есть только час, прежде чем поднимется тревога из-за вашей некомпетентной копии.

Сенлин наблюдал, как на лице Огьера, словно на сцене, развивается сюжет. Обуреваемый недоверием и отчаянием, художник то воодушевлялся, то поникал, то снова воодушевлялся. Было страшно видеть, как Огьер теряет уверенность, но то, как он изо всех сил ее восстанавливает – разгладив морщины на лбу, распрямив искривившиеся губы, – завораживало. Взяв себя в руки, художник отказался от былой осторожности и повернулся к Сенлину:

– Значит, у нас нет на это времени. Картина все еще обернута вокруг бутылки?

– Да, – сказал Сенлин и толкнул портфель на другой конец скамьи. Огьер быстро его схватил, встревоженный тем, как бесцеремонно Сенлин обращается с драгоценным грузом.

– Ждите здесь, – сказал Огьер и оставил Сенлина на скамье. Художник понес портфель к выкрашенной в зеленый цвет купальной кабинке, размером с уличный туалет, заплатил сонному прислужнику два пенса за ключ и исчез внутри.

Через несколько минут Сенлин был на грани того, чтобы встать и выбить хлипкую дверь кабинки, но художник наконец-то вышел. Огьер знаком велел Сенлину подниматься:

– Нам надо спешить.

– Расскажите мне про Марию, – заявил Сенлин, не шелохнувшись.

– По пути. У нас мало времени, прежде чем они закроют порты, чтобы запереть вас здесь. Это будет первым шагом Комиссара – затянуть петлю. – Огьер развернул маленькую бумажную гармошку и сверился с расписанием. Он просматривал график работы порта несколько минут, прежде чем объявить: – В начале часа из Северного порта отправляется паром. Нам надо успеть туда.

– У меня нет денег.

– Я все устрою.

– Мария там, в Северном порту? Скажите, где она, или, обещаю, я… – голос Сенлина задрожал, и ему пришлось сглотнуть ком в горле.

Он обнаружил, что сжимает кулаки и поднимает их. По спине пробежал жар, словно огонь по фитилю.

Художник улыбнулся Сенлину – улыбка была обезоруживающе хрупкой. Он смотрел с сочувствием, искренним и лишенным высокомерия, казавшимся чем-то вроде неустранимой печати. Как будто Огьер в один миг снял капюшон, который носил с тех пор, как Сенлин впервые увидел его.

– Мне жаль, что пришлось относиться к вам с таким подозрением, но я должен был удостовериться. – Сбитый с толку, Сенлин опустил руки, и Огьер продолжил: – Здесь полным-полно шпионов и предателей. Я должен был убедиться, что вы муж Марии. Вы дали мне все доказательства, которые требовались. Вы рискнете ради нее чем угодно. Я расскажу вам все, что знаю, но мы должны немедленно отправиться в Северный порт. Мы должны спешить, но так, чтобы этого никто не заметил.

Прижавшись друг к другу так, что со стороны их можно было принять за сиамских близнецов, Огьер и Сенлин пустились в путь к Северному порту. Они обогнули агентов, которые рыскали среди купальщиков, копошащихся на безупречном изгибе береговой линии. Они не смели бежать. С невидимой эстрады доносилась игра духовых инструментов, и пронзительная флейта-пикколо перекрикивала безрадостный оркестр. Послеобеденное солнце больше не ослепляло – уж скорее его блики напоминали чешуйчатую болезнь, которая испятнала туристов и покрыла оспинами пастельные фасады отелей. Фонтан испускал пар, как фабричная труба. Совсем юная продавщица в переднике, полном апельсинов, увертывалась от похотливого, развратного джентльмена, который пытался ущипнуть ее за бедро и погладить волосы. Девушка, увертываясь, отпустила уголки фартука, и апельсины рассыпались, покатились людям под ноги, подпрыгивая. Сенлин впервые за несколько недель вспомнил о своих учениках. Прошлая жизнь казалась чем-то вроде притчи – древним и бесхитростным идеалом. Он иногда мечтал привести класс в Вавилонскую башню на грандиозную экскурсию. Теперь он не мог представить себе ничего более лицемерного.