* * *

Собственной персоной Софи Трой в то утро не явилась. К полудню мое время под наблюдением подошло к концу. Доктор Трой доставил меня домой на своем зеленом “хиллмене хантере”[95]. Машину он вел посреди дороги с посольской уверенностью, вез пациента мимо домов, куда история этого пациента уже проникла и где прямо сейчас к ней пристраивался новый фрагмент: Трой исцелил его – или, в силу того, что некоторые алкали катастрофы: Кроу выправили, но с ним не все ладно. Ясное дело, неладно с ним теперь будет вовек.

Доктор вез меня домой без единого слова. Не из прихода он сам был и местным наречием, каким говорили, не произнося ничего, не владел. Рытвины в дороге считал, вероятно, сродни жизненным меланхолиям: в каждую въезжал и затем выбирался, и прострелы боли у меня в запястьях и вплоть до плеч напоминали мне, что я представляю собою не одну лишь пылкую суть. День вновь выдался ослепительный, небеса – той же синевы, в какую нет сил поверить, но коя, как и любое затянувшееся чудо, уже смещалась в фахских беседах из середины к окраинам. Однако для меня, повернутого к окну и смотревшего сквозь отражение собственного лица, пейзаж облекся новым блеском. Пусть желал бы я подтвердить подлинность своей персоны и неповторимость собственного сердца своим нет, для меня все было иначе, правда состоит в том, что все мы рано или поздно подтверждаем живучесть клише. А потому да, казалось, трава за ту ночь действительно стала зеленее, птицы – живее, а дрок усыпало искрами. Даже присвоенные камышовые заросли Слаттери смотрелись пасторально, если можно отдавать этому должное.

Мы проехали мимо Томми Лери, ведшего двух лошадей, мы гнали перед собою в поспешной тревожной трусце рыхлое стадо Куссена, обычно пасшееся по канавам, но стоило им свернуть в открытые слева ворота на луг Туоми, как приваливало им счастье. Миновали мы Хайеса и Хануэя, увидели, как бригада электриков на Дивном поле у Нотона обсуждает права на проход того, что незримо. (Позднее, когда я об этом заикнулся, Дуна сказал мне, что дед Нотона гнал потинь[96] в тамошнем форте Дивных. И из почтения, и в порядке арендной платы он всегда предлагал дивным[97] первый стакан. Поначалу просто выплескивал потинь посреди форта, но дело пошло вкривь, а следом еще более вкось, пока мой дед, сказал мой дед, не объяснил ему, что он выплескивает потинь дивным в лицо. Налил стакан и оставил его на земле. Не было дня, чтоб не оказывался стакан не опорожненным, сказал Дуна, и удача к Нотону вернулась. Чистая правда, так-то, сказал он.) Доктор принимал и возвращал кивки, однако сам пребывал в безмолвной дали и не сказал ничего, пока не вкатились мы во двор к моим прародителям, и тут он повернулся ко мне, втянул носом с усов дополнительной влиятельности и наказал:

– Стариков не тревожь. У тебя все хорошо.

Дуна вышел встретить нас.

– Ну дела!

Суся же, сложив на груди руки, наблюдала с порога.

– У меня все хорошо.

– Спасибо, Доктор. Не зайдете ли на огонек? – спросил Дуна.

Доктор Трой вскинул ладонь, озарился печальной улыбкой, вернулся к машине и уехал, впервые подняв на той дороге шлейф пыли, достойный колесницы.

– Заходи. Заходи давай, – поторопила Суся, будто меня могло вновь оглоушить на солнце.

Она глядела на меня, распахнув глаза и слегка робея, – так, вероятно, вела себя сестра Лазаря. Посторонилась, пропуская меня в дом, двумя пальцами спрыснула меня святой водой и двинулась, опережая Дуну, поближе ко мне и уже сочиняя на вечер следующую эпистолу в Керри.

– Ладно ль всё? – Таков был ее извод медсестринской заботы.

– У меня все хорошо.

– Конечно, у него ладно, – сказал Дуна и постучал по деревянной столешнице. – Ладно-ладно.

– Иди наверх, приляг, – приказала бабушка.

Лежа на постели, оба запястья в лубках, голова звенит на три голоса восторгом, болью и обезболивающим, я пребывал в том невозможном времени, что и проходит, и нет, когда ты не на земле, не приземлен, в бледном, подобном дыму скольженье грез наяву, где образы, ароматы и звуки проникают друг в друга и столь шустры и многочисленны, что не вычленить их, но все они едины со сладкой болью алкания, какое в моем случае состояло из Софи Трой – да и Анни Муни.

– Сходи наверх, проверь, как он там, – сквозь щели в половицах услышал я наконец слова Суси, и они перезапустили действительность.

Я спустился, держа руки перед собой, будто в наручниках.

– Чаю попей.

– Пусть выпьет чего покрепче, – сказал Дуна.

– Уйди, сделай чай, а я пока погляжу на него. Сядь-ка тут. – Бабушка указала на Дунино кресло с неустойчивой подушкой из десяти номеров “Старого Мура”, сама уселась рядом. Сложила руки на меленьких цветочках домашнего капота и посмотрела на меня так прямо, что я вскоре понял: она выискивает во мне признаки полоумия.

– Пей вот. – Дуна поместил чай на подставку для ног и замер на страже – посмотреть, как я буду пить. Это оказался худший чай в моей жизни, состоявший отчасти – возможно, большей – из виски. Все дедово лицо раздуло от розового веселья и от моего сообщничества в деле сокрытия этого от Суси.

– Ты какой-такой чай ему налил? – спросила она.

– Чай, – ответил он. – Такой-такой.

Суся оторвалась от наблюдений за мной и отправилась в дальний угол, где произвела громовую музыку кастрюль, какая на женоязыке провозглашала недостатки супруга и то, что лишь она одна понимает, в чем тут потребность, а именно – в ирландском мхе. Приготовление его наполнило дом ароматами теплого меда и морского отлива. Я сидел и смотрел в огонь, обнаружив, что чай не столь отвратителен, а половина вкуса – дело привычки.

Я справлялся со средством от всех болезней в виде ирландского мха, одновременно песчаного и соленого на языке, и тут домой с работы пришел Кристи.

– Ноу! – произнес он широко и с распахнутым сердцем, а остальное предоставил сказать взгляду, затем отступил, и за ним показался приземистый человек. – Это мистер Спех, начальник. Хочет пару слов сказать.

Спех скроил лицо, как у осы в октябре. Может, оно ему было свойственно, точно сказать не могу. С волнистой рыжей шевелюрой сочеталось оно скверно. На нем был блеклый пиджак серого твида и фетровая шляпа. Глаза угрюмые. Пожал руку Дуне и, с меньшим интересом, Сусе, которая предварительно обтерла свои чистые руки о кухонное полотенце. Бабушка машинально предложила чай и вынуждена была заново приспосабливаться к своей роли, когда от чая решительно отказались.