Грабор вышел на улицу и, тяжело дыша, написал губной помадой на заднем стекле автомобиля «Just Married» / «Молодожены».

Мужики дружелюбно вздохнули, сделали пальцами «во».

Толстая вышла на главную, судя по всему, улицу города и повернула налево. Грабор был уверен, что Северные Штаты находятся слева, он помнил, ему подсказывало сердце.

— Она переходит в пятую дорогу, — сказал Грабор. — Это уже наша.

— Не ссы в трусы, — Толстая вела посередине пустой улицы в пригородах Тихуаны. — Это ты перешел в пятую колонну.

О вчерашнем празднике напоминали только пустые пивные бутылки с красными орлами на этикетках, выставленные возле урн и лестниц жилых зданий. На одном из домов лежал гигантского размера Санта Клаус, покрывая собой почти всю крышу. Зацепившись ногами за провода, он свешивал свою бородатую голову с карниза, пластмассово глядя на проезжающих. Разметка дорог все еще оставалась американской, но чувствовалось соседство другого, километрового. Даже океан начинал пахнуть не ветром, а вздернутым травянистым песком континента.

— Грабор, ты не хочешь познакомиться с местными блядьми? — спросила Толстая. — «Ближе к Югу, больше перца».

— Я — не турист. Я хочу к Берте.

— Ты — хорек скрипучий.

Лизонька свернула к океану: он просвечивал из промежутков беленых зданий с криво наклоненными крышами. На улочке, параллельной береговой черте, она остановилась. Такие же белобрысые домики, стволы с посаженными на них круглыми прическами листвы, безлюдие, промелькнувшая в этом безлюдии девочка на велосипеде с красивой щербинкой во рту. Вдоль берега был положен бетон. Прерывистый, стертый колесами поребрик отделял дорогу от такого же обломившегося бетонного пляжа. Они встали следом за темно-синей «Ниссан Сентра» 1991 года с местными номерами, низвергающей из себя пластмассовые коробки и щепотки окурков.

— С Новым годом, — сказал Грабор и пошел ближе к воде.

Два эффектных парня вышли из машины на свет божий, вытащили полуспящую девочку — дочку одного из них. На свете бывают настоящие дочки, подумал Грабор. Отличная мысль, чтобы опохмелиться. Он сел на камень, разглядывая изъеденную стихией мертвую чайку: перья на ней еще оставались, перья никто не ест. Небо сливалось своим цветом с океаном — облака утопали в воде и волны задерживались на небе, — но океан был другим, чужим, иноязычным. Грабор понимал, что он становится жалок без родной земли под ногами.

— Ты видела меня таким беспомощным? — спросил он Лизу. — Ты помнишь Бостон, озеро, Форт-Брэгг? Я был таким когда-нибудь? Это в первый раз. Первый раз у меня такой праздник. Отвези меня в Америку. Я не люблю тут. Лиза, я не люблю латифундистов.

Толстая погладила его по затылку, перерастающему в спортивную кепку; провела пальцем по едва заметному родимому пятну на затылке.

— Смотри, какую мне вещицу подарили, — она разомкнула ладонь с синей пачкой сигарет неизвестного названия. — До Мехико тысячи полторы километров.

Очередь обратно в Северную Америку тянулась жестокосердечно, не менее часа. К машине подходили люди в шляпах, с корзинами и белыми пакетами для мусора: они предлагали сушеные красные перцы на переплетенных веревочках, маракасы, сигары, серебряные украшения с бирюзой, кактусовую настойку и шляпы, такие же, как у них на головах. На головах было дороже.

Торговцы с любопытством заглядывали в Лизонькину машину: на ее бюстгальтеры, висящие по углам картины, тыкающиеся друг в друга фен и будильник, на Библию, завернутую во фрагменты белья. Толстая выпорхнула несколько раз наружу с камерой, Грабор вспомнил, что камера скорее всего не работает.

Лизонька продолжала фотографировать и фотографироваться.

— Миллениум! — хихикала она. — Мужчиниум!

Контрольно-пропускной пункт нависал бетонным шестиполосным перпендикуляром бежевого цвета над шоссе. Пограничник кивнул Толстяку, посмотрел на документы Грабора. Грабор расплылся в дружелюбии:

— Рассеянный профессор! Первая премия Дарвина! Кредитная история!

Он протянул водительские права с фотографией Микки Мауса.

Их отправили в отстойник. Они ушли в сторону, припарковались в ожидании дальнейшего расследования вместе с остальными, такими же раздраженными и раздражительными в новогодний день.

Ничего не менялось, люди слонялись между редких людей в униформе, переговаривались и нервно смеялись. Лизонька сходила несколько раз в помещение местного офиса, где был туалет и продавалась газированная вода. По ее словам, Грабору нужно было возвращаться обратно в Мексику. К окошку администрации она даже не подходила.

— Здесь все повязано. Посидишь немного в гостинице, пока я съезжу к Оласкорунским. Могу позвонить бабушке. Или… Как ты ее называешь? Берта?

Граб только сейчас почувствовал оскорбленность своей цыганской крови.

— Мы «только что женились». «Just married». Кто посмеет? Оставь мне денег, Лиза. Уеду в Коста-Рику. Единолично.

Он кивал, разглядывал ситуацию, ему нравилось, что в небе все свинцовее клубятся тучи, что собирается большой дождь, гроза, ливень. Он подошел к самой невзрачной на вид девушке-пограничнице, стал ей что-то объяснять, в основном указывая пальцем на небо. Его документы переходили взад-вперед из рук в руки, Грабор настаивал на своем, он даже в какой-то момент разворошил ее прическу и поцеловал в лоб. Она отстранилась и по-матерински улыбнулась. Он обнял ее, приподнял на руки, вскрикнув на всю заставу:

— Дождик! Начинается дождик! Женились! — Он схватил на прощание ее форменную кепку и засунул себе в карман, втолкнул Толстую на сиденье и рванул с места с первыми грохотами грома. — Хватит, — сказал сквозь зубы. — Мой праздник… Ща бу ховоров в кипиш.

На шлагбауме остановился и потряс перед охранником старой газетой. Тот потряс другой старой газетой, радуясь обрушившемуся на землю дождю. Ударила большая спасительная вода, она размыла границы дня и ночи, воды и суши, женского и мужского: о государственных границах можно было больше не беспокоиться.

Великий дождь обрушился на территорию избранного полуострова.

Грабор размышлял о психической пластичности женщин; о том, кто кого может научить врать.

— Что такое человек без индивидуальности? — заговорил Грабор сам с собою. — Без собственного, так сказать, лица… Представляешь, да? Ни шрама, ни бородавки, ни мимики, ни улыбки… По-моему, как раз самое интересное. Яркие личности представлять слишком просто. А здесь: не опишешь, не нарисуешь. Вот главная загадка! Вот! Она-то и движет. Лиза, ты — слишком яркая личность. Хочешь, чтобы я бичевал в Мексике? Хабалка ты, Толстая. Самая настоящая хабалка.

Лиза молчала, пытаясь понять, к чему он клонит.

Грабор прошел в дожде Сан-Диего, переместился вместе с водой до Лос-Анджелеса. Музыку не включали; по сторонам не смотрели: вокруг мелькали мутные огоньки и электрические разряды. Лизонька помалкивала, иногда курила, тут же гасила сигарету в темноту едва ли раскрытой пепельницы. Прошли Тысячу Дубов, когда Грабора подрезал совершенно схематичный в дожде и тьме безобидный «седан». Грабор серебристо зарычал, обошел его и перестроился перед ним. Когда тот начал обгонять снова, неожиданно швырнул ему в лобовое стекло горсть крупных железнодорожных гаек: звон и скрип крушения исчезли в холмах и долах.