Зверь пожал плечами, роясь в ящике с платами:

— Я знаю, что она разумна.

— Разве так бывает?

— Конечно. — Сержант рассматривал маркировки. — Почему нет? Что тебя беспокоит?

— Что? — Голос Улы чуть изменился. — Что меня беспокоит? Зверь, неужели тебе не страшно?

— А должно быть? — О, вот и нужные платы. — Чего бояться? Здесь ведь все просто: вот мы, вот все остальные. Кто не с нами, тот против нас и все такое.

— Зачем ты ёрничаешь?

— Я вполне серьезен, Ула. Тут опасно, зато никто не ударит в спину. Мы точно знаем, где враг, а где друг. Нам не нужно гадать, кто из тех, кому веришь, окажется предателем. И нет нужды идти на компромисс. Ни с кем.

— Зверь…

— Что?

— Кажется, я боюсь и тебя тоже…

Положив плату обратно в гнездо, он медленно обернулся.

Она сидела перед своей машиной, застывшим взглядом смотрела на строчки формул. Не видела их. Балансировала на грани понимания, когда слова уже сказаны, но разум пока отказывается поверить в их истинность. Чуть подтолкнуть… нет, даже подталкивать не нужно, просто дать ей еще немного времени на осознание, и силу из женщины не нужно будет даже вытягивать, она сама хлынет, ровным темным потоком. Много силы. Чудесной, вкусной, необходимой ему сейчас больше, чем обычная человеческая пища.

Проблема в том, что сама Ула еще нужнее.

Зверь поднялся на ноги.

Она обернулась к нему. Глаза — светлые омуты страха. И Зверь увидел себя ее глазами: привычная, оскомину набившая картина. Сила. Другая, не та, что нужна ему. Та, что в нем. Сила, уверенность, надежность. Сила. Снова и снова. Сила, которой можно довериться, сила, которая спрячет, согреет, защитит. От всего.

Женщины хотели согреться и замерзали, рассыпались звенящими кусочками льда. Его сила никого не защищала. Она нужна была, чтобы убивать…

Сначала погладить ее по голове, по мягким рыжим кудрям. Просто погладить, как ребенка. Ей сейчас нужно именно это. Теперь наклониться… нет, лучше присесть рядом, поцеловать в висок. Осторожно. Нежно. Взять ее лицо в ладони. Какие длинные ресницы. Черные. Странно, рыжие светлоглазые женщины обычно вынуждены подкрашивать ресницы и брови.

Ну вот. Она уже плачет. Прозрачные капли набухают в уголках глаз. Ага! Покатились. Вот теперь можно поцеловать. Сначала в глаза. Собрать слезы губами. И не останавливаться. Останавливаться уже ни к чему. Она еще там, в своем страхе, но тело ее здесь. Тело раньше, чем разум, понимает, что ситуация изменилась. Тело реагирует.

Ответила на поцелуй. Ее руки… Удивительно, как быстро слезы в глазах сменяются туманной поволокой, пока еще не страсти, нет, только удовольствия. Но дайте время…

Зверь делал все, что нужно. Механически. С точностью и правильностью разумной и гибкой машины, способной адекватно реагировать на бесконечное число вариаций одного и того же задания. Ошибаться в подобных ситуациях он не умел. Невозможно ошибиться, точно зная, что чувствует жертва в каждое текущее мгновение. Он был единственным в своем роде механизмом, способным имитировать чувства и эмоции, и делал это, не задумываясь, просто выбирал оптимальный путь к достижению цели. Здесь и сейчас целью была отнюдь не Ула. Целью было хотя бы на время вернуть ее в рабочее состояние. Причем тем способом, который ей самой казался предпочтительнее.

И лишь сливаясь с ней, вздрагивающей, нетерпеливой, доверчивой, он вспомнил вдруг, что не только женщина способна наслаждаться любовью.

— Ты красивый, — сонно прошептала Ула, кончиками пальцев касаясь Зверя, очерчивая сухие мускулы. Осторожно. Чуть щекотно. — Ты так странно улыбаешься… Мне всегда было интересно, как это — с тобой. Еще на «Покровителе».

Вот так так! Как же он проглядел? Да понятно как. В роль вжился, ситуация того требовала. Эх, Тихий, Тихий… Лопух великовозрастный!

— Почему ты не спрашиваешь: «ну и как»?

— А надо?

— Конечно. — Она потерлась носом о его плечо. — Извечная мужская неуверенность.

Зверь чуть повернул голову, встретился с Улой взглядом, опустил ресницы, гася темное пламя в зрачках:

— Ну и как?

— Хорошо. — Она вздохнула. — Спасибо тебе.

— Тебе спасибо, маленькая. — Нужные слова и нужные интонации он выбирал инстинктивно. Благо набор был еелик. Целый архив, аккуратно пронумерованный/ разложенный по отдельным полкам.

Противно было.

Убить — это пожалуйста. Это с радостью, всегда, в любое время дня и ночи. А вот любить… обманывать — любить по-настоящему никогда не умел, — от этого на душе становилось гадко. Пользы никакой: положительные эмоции несъедобны, да и на вкус — дерьмо, а выкладываться приходится всерьез. Бессмысленное по большому счету действо, за исключением тех случаев, когда таким образом покупается доверие жертвы. Или когда собственный организм требует женщину.

Ула тихонько посапывала, умостив голову на его плече, а Зверь лежал, закрыв глаза, и выбирал неспешно, кому из бойцов стоит устроить завтра выволочку? Чью обиду или бессильную злость можно будет забрать, чтобы компенсировать силу, растраченную только что. Ушло, конечно, совсем немного. Так, капелька. Но лучше восстановить ее сразу, чтобы не оказалось потом, что именно этой капли и не хватает.

Плату так и не протестировал. Ну ладно. Это терпит. Вот, кстати, и кандидат в доноры: Пендель. Он или Кинг проглядели дефект — не важно. Пендель обидится серьезней. Он считает, что вправе рассчитывать на снисхождение со стороны друга детства. И это славно.

А потом — небо. Гот на удивление спокойно воспринял свой невозможный рывок. Значит ли это, что он делал подобное раньше? Или просто не расположен майор к сильным эмоциям?

«Запросто. Это ты — истерик невротический». — Зверь улыбнулся про себя. Оценка, может, и нелестная, зато, объективная.

Хватит думать. Хватит.

Спать.

Но стоило провалиться в теплую, темную яму сна, как болезненно ярко привиделась Ула. Довольная, умиротворенная, чуть уставшая. Она улыбнулась. И Зверь вспорол ей живот. Вырвал печень. Крови было как-то очень уж много. Может быть, потому что нет кровостока?

Может быть.

Теперь сердце. Какие тонкие ребра. Как у птицы. Как… У маленькой девочки.

Убить. Но сначала вырвать сердце. И выколоть глаза.

Руки в крови…

Зверь проснулся рывком, выдернул себя из сновидения, покосился на Улу, вполне живую, мирно сопящую, уткнувшись носом ему в шею

— На фиг, на фиг, — прошептал едва слышно. Осторожно высвободился, закутал немку в спальник, оделся и вернулся к компьютеру.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

… Не любит. Хотя, казалось бы, с его-то внешностью! Но вот как-то не сложилось ни разу. Нет, дело не только в специфике работы. Разумеется, деятельность Олега не располагает к длительным контактам с кем бы то ни было, но, знаете, он никогда и не пытался.