– Как твое имя?

– Номер сто три.

– Это не имя, сынок. – Отец, кряхтя, поднимается с колен и гладит сто третьего по голове пахнущей хлебом, мокрой рукой. – Вот изуверы! Что ж они с тобой сделали!..

Отец пытается встретиться с номером сто три взглядом, но тот отворачивается: он не может смотреть в глаза человеку.

– Скажи, сынок, как называла тебя твоя мать?

Сто третьему нравится, что Отец зовет его сыном. От этого сто третий как будто опять становится почти человеком. Он даже вспоминает свое человеческое, прежнее имя. С трудом ворочая во рту человеческие слова, он отвечает:

– Мать… звала сына… Никиткой.

– Так ты Никита! – радуется Отец.

Номер сто три начинает раскачиваться на стуле:

– Уже нет. Уже нет.

Настя прошла мимо чумной фанзы, пнув носком туфельки с вышитым тигром один из камней, которыми в нее сегодня кидали. Следующая фанза была без передней стены; она забралась на полуразвалившийся старый кан. Дедушка Бо говорил, тридцать четыре года назад на этом кане умерла от чумы плохая семья. Семья, которая добилась, чтобы из Лисьих Бродов прогнали Настину бабушку, мамину маму, потому что она якобы демон.

Настя спрыгнула с кана, прошла еще две обугленные, полусгоревшие фанзы и остановилась у деревянного моста, перекинутого через поросшую рогозом канаву, как бы очерчивавшую границу их города.

В Лисьих Бродах их всегда ненавидели. Ее саму, и маму, и бабушку, и, наверное, прапрабабушку.

Покосившийся, простреленный то ли японцами, то ли красными щит возвещал на трех языках конец населенного пункта. По-японски она не читала, а по-китайски Лисьи Броды обозначались тремя иероглифами: Ху-Цзинь-Цунь – «деревня Переправа Лисы».

Настя знала еще древнее маньчжурское название места – Дориби Догонь. На щите его не было, но именно оно ей нравилось больше всего. В нем звучало как будто добро, а еще огонь и погоня. В нем звучало как будто наложенное на город заклятье.

Настя вышла на мост. В Лисьих Бродах ее ненавидят. От нее одни беды. Будет лучше для всех, если она отсюда уйдет. Даже Прошке, даже маме и дедушке Бо без нее будет легче. Они, конечно, чуть-чуть поплачут, но потом успокоятся. А она одна будет жить в лесу. Настя остановилась посередине моста и прислонилась лбом к шершавым деревянным перилам. Она чувствовала себя странно. То есть вроде бы она решила уйти, потому что здесь ее все ненавидят и от нее одни беды. Но при этом в голове упорно вертелась фраза, которую дедушка Бо год назад сказал про их кошку Мими, когда та пропала из дома: «Мими ушла в лес умирать. Она хочет умереть в одиночестве. Смерть не терпит свидетелей». Вдруг и Настя уходит в лес, чтобы умереть? Только это ведь ерунда: кошка Мими была больная и старая, а Настя здоровая и ребенок…

Мост затрясся, она услышала конское цоканье и обернулась. Рядом с ней нетерпеливо переступал копытами вороной конь, а в седле сидел капитан Шутов. Тот, что спас ее утром. Тот, что был на фотографии в часах ее мамы. Тот, которого она звала папой в своей игре. Но не в жизни. Только в игре. На поясе его был пистолет, на бедре – револьвер, к седлу приторочен объемистый вещмешок.

– Уезжаете? – спросила она.

– Ненадолго, – он спешился. – А ты куда собралась? – кивнул на ее узелок.

В узелке у нее лежала сменная обувь, ватная куртка и спички. Если ты собираешься жить в лесу, тебе понадобятся эти вещи.

– Секрет, – она насупилась.

– Почему?

– Потому что вы расскажете маме.

– Я умею хранить секреты, – он присел рядом с ней на корточки. – Ты можешь мне доверять.

Ее папа точно так же будет сидеть рядом с ней на корточках, когда вернется с войны. Ее папе тоже можно будет доверить секрет. А впрочем, это все просто выдумки. Ведь война уже кончилась. А папа к ней не вернулся.

– Я иду жить в лес, потому что меня все ненавидят и от меня одни беды. Вы же сами видели, дядя Шутов. А потом еще Прошка Сыч из-за меня чуть не умер. Его еле спасли. Его пчела покусала, и он распух.

– Значит, он из-за пчелы чуть не умер. При чем тут ты?

– Прошкина мать сказала, это я его сглазила.

– А ты сглазила?

– Я не знаю, – у Насти задрожал подбородок, но она сдержалась, чтоб не заплакать. – Вроде нет. А вдруг да? Вдруг я правда пожелала зла Прошке, потому что он вместе с другими кидал в меня камни? Вдруг я виновата?

– Знаешь, Настя, у каждого человека бывают плохие мысли. Эти мысли не делают его виноватым… Или делают. Но тогда мы все виноваты.

– Даже если Прошка распух не из-за меня, все равно я уйду. Кроме деды Бо, никто нас с мамой в Лисьих Бродах не любит. Говорят, что мы ведьмы. А еще у меня нет отца. Когда нет отца – это стыдно. А вот Тихон, который Прошку ногами бил, он недавно сказал, чтоб мы с мамой убирались из Лисьих Бродов, а то нас… Охотники… Из ружья!..

Она все же заплакала.

– Эй, смотри, – сказал Шутов. – Хочешь, покажу фокус?

Ее папа тоже показывал бы ей разные фокусы.

– Да, хочу.

В его раскрытой ладони появилась монетка. Шутов сделал неуловимое движение рукой – и монетка исчезла. Снова быстрое движение – и он вынул монету из красной туфельки Насти. И опять она пропала. Он выпучил глаза и вытащил монету у себя изо рта.

– Этот Тихон тебя больше не тронет, – Шутов стал вдруг серьезен. – Я обещаю. Я ему разъяснил, что теперь в Лисьих Бродах я главный. И что я вас с мамой в обиду не дам. Так что ты возвращайся домой. Не расстраивай маму. Договорились?

Настя кивнула и улыбнулась. Даже если папа не вернется с войны, хорошо, что теперь этот дядя их защищает.

Он поднялся с корточек и вставил ногу в стремя.

– А куда вы едете?

– Любопытная ты. Секрет.

– Я никому не скажу! И потом, так нечестно: я же вам свой секрет сказала!

– Справедливо. Смотри. – Шутов развернул карту и сказал нарочито торжественным голосом: – Это древняя карта, я достал ее из неприступного сейфа. Мне – сюда, – он указал на место, обозначенное крестиком и засохшей бордовой каплей.

– А какой маршрут? Вот такой? – Настя со знанием дела обвела на карте замусоленным пальцем обходной путь.

– Нет, я срежу. Вот так пойду, – он прочертил невидимую короткую линию от моста к финальной точке через заштрихованный черным участок.

– Так нельзя! Там болото. Плохое. Вы там с конем не пройдете.

– Я туда коня и не поведу, – он улыбнулся и похлопал вороного по шее. – У болота отпущу. Он назад вернется.

– Все равно нельзя, – Настя сделала страшные глаза. – То болото проклято. Даже мама туда не ходит.

– А я знаю. Но я в проклятья не верю. А раз так, они на меня не действуют.