– До свидания, господин Виллендорф…

* * *

– Понимаешь, Вера, я чуть было не согласился…

Молодые люди сидели в комнате Веры подавленные.

Без слов было понятно, что нужно убираться отсюда подобру-поздорову, как предлагал доброхот-милиционер. Да и в самом деле, командировки обоих провалились, и делать здесь больше было нечего. Тем более что вокруг их интереса к оживающим статуям (обоим до сих пор не верилось, что одну из них они видели собственными глазами) заваривается какая-то некрасивая история, чреватая осложнениями.

Женя предлагал позвонить на станцию, заказать билеты, но Вера лишь пристально поглядела на него и покрутила пальцем у виска:

– Да через пять минут об этом звонке будет известно этому следователю Сальскому! Эх ты – гений конспирации!

По ее плану, и Евгений его после некоторого раздумья одобрил, нужно было осторожно собрать вещички, а потом, быстро подкатив к московскому поезду, просто влезть в вагон, и все. Сунуть проводнице денег и проехаться «зайцами».

– А как на границе? Там же паспортный контроль и все такое… Без билетов не пустят.

– Ты даун, Женя! – проникновенно взглянула ему в глаза девушка. – Мы же не в сторону Москвы поедем, а как раз наоборот – в Калининград!

– А там куда?

– В аэропорт. Я – в Москву, ты – в Питер. И все. Пока этот Сальский прочухает, что мы вообще смылись. Пока выяснит, что не брали билеты на поезд. Пока поймет, в какую сторону направились… Ап! А мы уже дома.

– Знаешь… – опустил он голову.

– Ну, можем оба в Москву или к тебе, в Питер. Я сто лет не была в Питере!

Князев просиял. Он боялся, что из-за треволнений последних дней Вера охладеет к нему, отдалится. Все его переживания, видимо, были написаны у него на лбу аршинными буквами, потому что девушка вдруг расхохоталась и чмокнула его в щеку:

– Какой все-таки дуралей ты у меня! Я же тебя… Фу! Какой ты колючий!..

– Что ты меня?

– Все! Проехали! Бриться нужно было с утра!..

– Ах, бриться!..

Их возню прервал деликатный стук в дверь.

– Войдите!

В дверь просунулась голова Татьяны Михайловны в черном кружевном платочке, по-старушечьи повязанном под подбородком. За два дня она немного отошла от удара, но все равно выглядела не самым лучшим образом.

– А-а, ребята!.. – приветливо улыбнулась она сухими бескровными губами. – Я не помешала?

– Да что вы, теть Тань! – Вера все эти дни не отходила от хозяйки, и они еще больше сблизились. – Проходите!

– Нет-нет! Я на секундочку заглянула… Я вот на похороны Сережины собралась… Вы со мной не съездите?

Молодые люди переглянулись.

– Конечно, – решительно заявила девушка, красноречиво впившись ноготками в Женину ладонь. – Прямо сейчас?

– Да нет. К двум назначено… Вы пока приготовьтесь, а я, как Петрович подъедет, вам в дверь стукну…

Татьяна Михайловна осторожно прикрыла дверь и удалилась шаркающей походкой.

– А зачем нам на кладбище? – недоуменно спросил Женя.

– Чудак! Может быть, еще хоть что-нибудь узнаем перед отъездом. Тем более до поезда еще целые сутки. Ты, кстати, был на здешнем кладбище?

– Зачем?

– Тупица! Там же полно памятников!

– Точно!

Евгений готов был оторвать себе уши за то, что даже не подумал о местном кладбище, посчитав, по снобистскому убеждению музейного работника, что тамошние памятники, надгробия и стелы даже ставить рядом нельзя с произведениями искусства… И благополучно забыл при этом, что даже ночной горшок, вышедший из рук гениального мастера, сам по себе становится произведением искусства вне зависимости от утилитарного назначения. Вон, знаменитый Бенвенуто Челлини[38]тоже отливал, на зависть Владимиру Ильичу, золотые ночные вазы для венценосных особ, и любая из них – желанная находка для всех храмов искусств в мире, будь то Лувр, Эрмитаж или Британский музей.

– И между прочим, – Вера уже извлекла из сумочки прозрачный файл с планом Тейфелькирхена, – кладбище находится вот здесь… – Аккуратный ноготок, тронутый розово-перламутровым лаком, указывал на ту окраину города, где оба до сих пор почему-то не удосужились побывать.

* * *

«Ласточка» Петровича остановилась в ряду автомобилей, сопровождавших потрепанный пазик и бортовую машину с гробом, – расщедрилась заводская администрация.

На похороны Сергея Алексеевича явилось неожиданно много народу. Глядя на солидную, все прибывавшую и прибывавшую толпу, можно было подумать, что хоронят какую-нибудь местную знаменитость. Среди черных траурных платков мелькали дорогие костюмы, а рядом с жигуленком, на котором прибыли сюда наши герои, тут же встал сверкающий лаком автомобиль с щедро затененными стеклами. Кто-то помахал с другой стороны людского скопления, и Женя, приглядевшись, узнал старшего лейтенанта, одетого в гражданское.

Евгений и Вера видели в своей жизни немало «печальных пристанищ», но кладбище Краснобалтска, как и общий городской антураж, поражало своей нерусской пышностью и нездешней аккуратностью. И даже не в роскоши памятников или ухоженности могил было дело.

И на любом из исконно русских погостов теперь можно встретить вычурные надгробья бывших «хозяев жизни», опочивших в постели с парой «плейбоевских» красоток или посреди разгульного кутежа от банального кондратия, или, что чаще, с несколькими автоматными пулями в разных жизненно-важных местах организма, а то и разорванных на куски «адской машинкой»… И стоят бронзовые бюсты головорезов, скорохватов и нуворишей, отделенные от сиротских оградок и покосившихся крестов мраморными тумбами и якорными цепями… Так и видится грешная душа, которую под синими мигалками и заливающимися сиренами волокут черти, расталкивая остальные, мимо чистилища прямо в геенну огненную… Но я отвлекся.

Не было на здешнем кладбище и парадности, свойственной многим официальным, не говоря уже о мемориальных, захоронениям. Тесно, плечом к плечу составленные без всяких самодельных оградок и милых русскому сердцу «поминальных» столиков со скамеечками, немецкие памятники и надгробные плиты тем не менее умудрялись не мешать друг другу. В почти семейном, родственном единении стояли, например, бурая от времени по-военному строгая плита над могилой какого-нибудь оберста фон Лоффер-Зигмаринена, павшего аж в 1813 году, и воздушный ангел, скорбящий о безвременно ушедшей в 1922 году в возрасте восемнадцати с половиной лет Лизелотте Мариенбах… Увы, оценить слог и стиль эпитафий молодые люди, одинаково «хорошо» владевшие немецким языком, были не в состоянии. Кстати, и работ фон Виллендорфа среди мельком виденных статуй, которых после городских улиц оказалось до удивления мало, наметанный глаз искусствоведа не выхватил. Похоже, покойный мастер при жизни разделял критические взгляды ученого на памятники.