даже не дом Полесовых, и уж точно не больничная палата. Кажется, он принес меня в гостиничный номер. Боже мой…

– Мне нужно разыскать Кошкина, – сказала я и тотчас попыталась встать, чтобы поскорее уйти.

Напрасно я сделала это так резко, потому что в глазах снова потемнело, мир покачнулся, и меня повело в сторону. Ильицкий в этот раз и не шелохнулся мне на помощь – я ухватилась за спинку софы и только поэтому устояла.

– Ты в зеркало на себя смотрела? Куда ты в таком виде? – сказал он лениво.

Я не сразу поняла его, но, едва взглянув на свои руки и юбку платья, поняла, что они в крови – уже высохшей и неприятно стягивающей кожу. Катиной крови. Я отчетливо вспомнила, как этими руками зажимала рану на ее шее и как она умирала, лежа головой на этой юбке. От столь ярких воспоминаний меня снова начало трясти, и нерациональный, совершенно животный страх овладел настолько, что у меня задрожали губы, и я бросилась к Ильицкому с единственным желанием, чтобы он обнял меня и никогда больше не отпускал.

– Тише, тише, все уже кончилось. – Ильицкий вполне охотно заключил меня в объятья и пытался успокоить, говоря торопливо и несвязно: – Может, Катя и выживет – ты вовремя зажала ее рану. Ты у меня молодец.

Но помогали его слова не очень – я не верила, что Катя будет жить. Нервы окончательно сдали, и я впала в настоящую истерику. Плохо помню дальнейшее… В памяти лишь отразилось, как Ильицкий поднес фляжку к моим губам и велел:

– Выпей!

– Что это – лекарство? – Я пыталась увернуться.

– Лекарство, лекарство. Пей.

Он не оставил мне выбора, и я доверчиво проглотила что-то огненное, обжегшее мне горло, но, однако, приносящее приятное тепло.

– Это же спирт! – осенило меня. – Я не хочу…

Я пыталась оттолкнуть его руку, но Ильицкий будто вовсе этого не замечал, вливая в меня, наверное, добрую половину того, что было во фляжке.

– Обижаешь! Это не спирт… – спокойно и даже с улыбкой говорил он при этом. – Это отличный шотландский виски – восемь рублей за бутылку. Вот увидишь, тебе сейчас полегчает. Мне, по крайней мере, всегда легчает.

– Алкоголик! – выкрикнула я, оттолкнув наконец его руку.

Но уже поняла, что «лекарство» и правда помогло. Не то чтобы я забыла об ужасе, что пережила полчаса назад, но чувства как будто притупились – мне стало все равно. Гораздо больше меня теперь волновало, как посмел Ильицкий меня напоить, и я, как могла, пыталась объяснить ему всю низость его поступка. Впрочем, вряд ли он меня понял. Я сама-то себя не понимала, говоря на странной смеси русского и французского, вспоминала зачем-то дядюшку и, кажется, несколько раз упомянула имя Сорокина… не знаю, успела ли я провалиться в сон окончательно до того, как рассказала ему еще более интересные подробности…

* * *

Когда я проснулась в следующий раз, в комнате было темно и очень тихо. Только в щель между портьерами пробивался слабый розовый свет – скорее всего, наступало утро. Которое я встретила в гостиничном номере Ильицкого и, кажется, в его постели. Самого его, правда, в комнате не обнаружилось – даже не знаю, с облегчением я осознала сей факт или нет. Главная мысль, которая меня в тот миг занимала: видел ли кто-то вчера, как Ильицкий нес в свой номер девицу в бессознательном состоянии? И узнал ли этот кто-то в той девице меня, Лидию Тальянову, барышню, у которой в прошлом была вполне приличная репутация. Но уже, кажется, точно в прошлом.

Верхней, перепачканной кровью одежды на мне не оказалось – не желаю даже знать, кто ее снимал! – зато на стул было наброшено коричневое простенькое, но вполне добротное платье, которое я, не раздумывая, принялась надевать.

Ильицкий спал в гостиной комнате, на той самой софе, где вчера лежала я. Одну руку он как-то совсем по-детски положил под щеку, чем невольно вызвал у меня улыбку – несколько секунд я боролась с желанием подойти и потрепать его волосы. Желание сразу пропало, как только увидела, что другой рукой под подушкой он сжимает рукоять револьвера… На ручке же входной двери крайне неустойчиво стояла пустая бутылка из-под виски. Очевидно, сделано это было для того, чтобы она разбилась вдребезги и разбудила его при малейшей попытке открыть дверь – как изнутри, так и снаружи. Разглядывая сию конструкцию, я размышляла, как мало все-таки я знаю об Ильицком… Крайне осторожно, чтобы не шуметь, я убрала бутылку и наконец вышла за дверь. Правда, уходя, хлопнула ею погромче, чтобы наверняка разбудить Ильицкого – возможно, что он не без оснований опасался, что убийца вернется…

А после, не поднимая ни на кого глаз, я почти бегом выбралась на улицу.

* * *

Часы на Спасской башне Кремля как раз били Преображенский марш[46], когда я, пряча лицо в тени накинутой на голову шали и все еще стыдясь поднять глаза, задыхалась от бега и торопилась на Пречистенку. Двуколку я не брала – да и не было еще транспорта на улицах, лишь изредка встречались богатые кареты, которые, нужно думать, везли своих господ после ночных увеселений – от них я пряталась особенно тщательно.

Но добралась, к счастью, без приключений.

На Пречистенке я была в восемь утра. Швейцар Федор, открывая мне дверь, глядел так, будто я привидение, а потом спохватился и пробормотал, что, мол, виноват, не заметил, как я выходила сегодня утром. По взгляду его, однако, было видно: он сообразил, что я вовсе не ночевала дома. Славно начинается день.

День, однако, был субботним – заниматься с детьми мне не грозило, потому я позволила себе чересчур долго провозиться в ванной, смывала с себя остатки Катиной крови и вместе с нею пыталась смыть из памяти воспоминания о вчерашнем. Привести в порядок мысли и строить версии относительно случившегося я пока что и не пыталась – я ведь даже не спросила у Ильицкого, кто в нас стрелял. И теперь очень об этом жалела… Кажется, это был достаточно молодой мужчина, не старик точно. Полесов? Алекс? Быть может, Якимов?… Гадать бесполезно, я не видела его лица. Нужно, и чем скорее, тем лучше, объяснить Елене Сергеевне, почему не явилась вчера домой, а потом мчаться в больницу, к Кате. Дай Бог, чтобы она была жива.

Полесова всегда, если с ночи не страдала мигренью, вставала рано, вот и сегодня она уже завтракала в столовой в окружении детей. Ее мужа, однако, не