уже совсем другим тоном. В острог я ее определять не собираюсь, не бойтесь.

Хотелось бы мне на это надеяться…

– Я поеду с вами, – чуть подумав, поставила я Кошкина перед фактом и, не интересуясь его мнением на сей счет, направилась к двери.

Внизу, у лестницы, стояла Елена Сергеевна, совершенно перепуганная, и, приложив руку к губам, причитала, глядя, как полицейский помогает Катерине сесть в карету.

– Лидочка… – бросилась она ко мне, – что случилось, куда Катюшу везут? Вы что-нибудь понимаете?

– Вы, Елена Сергеевна, не волнуйтесь, нас с Катюшей попросили какие-то бумаги дополнительные заполнить. К ужину вернемся.

Полесову, кажется, и правда несколько успокоил мой невозмутимый вид. Пробормотав, что бюрократия – бич современности, она покачала головой и была теперь скорее раздосадована, чем встревожена.

Полицейскому я повторила те же слова, что и Полесовой, а Кошкин, вышедший следом, хмуро кивнул – так что тот помог устроиться и мне. Потом Степан Егорович отдал ему неслышное распоряжение: скорее всего, велел забрать из ящика Катерины оружие и ехать следом. Таким образом, полицейский остался в доме, а сам Кошкин запрыгнул на козлы кареты, сев возле кучера.

Я же, устроившись напротив Кати, сказала ей:

– Ко мне у них тоже вопросы, Катюша.

Та кивнула и ничего не ответила, предпочитая глядеть куда-то в пол. Вскоре крытый, скрипучий и ужасно неповоротливый (одно слово – казенный) экипаж покатился по улицам Москвы.

Я понятия не имела, где находился полицейский участок, куда нас везли, – да и не слишком задумывалась об этом. В итоге, когда экипаж выехал с Моховой улицы на продолжающий ее Театральный проезд, я слишком поздно сообразила, как близко мы находимся от «Славянского базара», где остановился Ильицкий. Здесь же поблизости находились и Петровка, и Столешников переулок, где я бывала часто, но прежде я с Ильицким не сталкивалась, а сегодня… вот уж поистине на грех и вилы стреляют. Евгений расплачивался с извозчиком на углу Неглинной и Театрального и, по-видимому, намеревался остаток пути до гостиницы пройтись пешком.

Намеревался – до того, как поднял голову и увидел меня: в казенном полицейском экипаже в компании Кошкина.

Глава тридцатая

Наша неповоротливая колымага как раз объезжала еще более неповоротливую телегу, так что мы притормозили, и этого времени вполне хватило Ильицкому, чтобы оценить обстановку. Я страшно волновалась, выдумывала правдоподобную ложь и всерьез рассматривала вариант спасаться бегством. Ильицкий же, пользуясь заминкой кучера, приблизился и выставил трость, и вовсе преграждая экипажу путь.

То, что перед ним была полицейская карета, его ничуть не смущало.

– Куда направляемся, мил человек? – с деланым добродушием поинтересовался он у Кошкина, сидящего на козлах.

Должно быть, он решил, что Кошкин арестовал меня и везет в полицейские застенки. Ну а что, право, он еще мог подумать? Впрочем, не дослушав ответа Степана Егоровича, он оповестил:

– Я, позвольте, прокачусь с вами.

– Боюсь, это не очень хорошая мысль, лучше вы… – начал было Кошкин, но смешался и умолк, видя, что Ильицкий уже забрался в экипаж. Так что лишь выдавил: – Ну, хорошо.

С людьми – даже с теми, кто причисляет себя к знати и сливкам дворянского общества, – Кошкин обычно держался ровно, с чувством собственного достоинства, не переходящим, однако, в развязность. Но я отлично видела, как пасует он всегда перед Ильицким и, наверное, особенно остро вспоминает о своих происхождении и статусе. И Ильицкий явно это видел. Мне ужасно стыдно становилось в такие моменты за Евгения: все внутри у меня сжималось при мысли, что сейчас он отпустит какую-нибудь отвратительную бестактность, унизит Кошкина. А это было вполне в его характере. Не хочу бросаться словами, будто никогда не прощу ему этого, но, без сомнения, подобное его поведение вызвало бы между нами очередную размолвку, и не малую. Такие мысли роились у меня в голове, пока Ильицкий устраивался рядом со мной. И даже волнение от необходимости объясняться несколько отступило. Тем более что Ильицкий пока ни о чем не спрашивал. Катерина молчала, кажется, уже ничему не удивляясь.

Под аркой в Третьяковский проезд лежало бревно, не давая двигаться дальше. Полицейский на козлах ругнулся чуть слышно:

– Опять, что ли, мостовую разбили? Что за беда с дорогами!..

– Не шуми, – вяло бросил Кошкин, – так по Театральному и поедем до Лубянской площади, а там по Старому проезду[45] – и к нам, на Ильинку. Куда торопиться?

– Так темнеть уж скоро начнет, Степан Егорыч! Чем такой крюк делать, лучше я сейчас дворами…

Сказав так, он и правда начал заводить лошадей в ближайшую узкую подворотню в Китайгородской стене. Кошкину, кажется, это не понравилось, но он ничего не сказал.

– От… ну куда прет? – снова заворчал кучер. – Допился до зеленых чертей, и теперь море по колено!

Я отметила краем глаза, что из темноты навстречу карете идет человек в рваной потрепанной телогрейке, и подумала, что для праздношатающегося пьянчужки, каких в подобных подворотнях уйма, он идет довольно твердой походкой. Но я так и не продолжила мысль, потому что в этот миг к нам, в незастекленное нутро кареты, повернулся Кошкин и поймал мой взгляд. Шумно вздохнул, посмотрев и на Ильицкого – мы с Евгением сидели рядом, по ходу движения кареты, Катюша напротив нас, досадливо морщась, когда экипаж подскакивал на выбоинах.

– Позвольте все же, господин Ильицкий, высадить вас у «Славянского базара». Я настаиваю, – сказал Кошкин теперь с нажимом.

Я решилась, наконец, поднять глаза на Евгения, чтобы увидеть его реакцию – и правда ему совершенно нечего делать в участке. Ильицкий же вовсе, казалось, ничего не слышал – он напряженно вглядывался в перспективу узкого проезда, а потом вдруг подался ко мне, будто желая обнять. Обнял, но, не ограничившись этим, повалил сперва на деревянное сиденье экипажа, а потом спихнул на пол между сиденьями и придавил сверху. Все это произошло столь быстро и неожиданно, что я не успела и ахнуть.

И лишь когда с резким свистом в деревянную спинку сиденья вошла пуля, оцарапав мне щеку россыпью щепок, я осознала, что тот человек в телогрейке шел, чтобы нас убить. Потом был еще один выстрел, и еще, и еще – совсем близко, будто над моей головой. Но я не видела ничего – мы упали так, что я лежала, полностью накрытая Ильицким, и утыкалась лицом ему в плечо. До боли в пальцах впиваясь в его руку, я одно лишь понимала: раз слышу и чувствую биение его сердца – мы еще живы.

До меня донесся глухой стук об пол, и я